"Прощай, Коламбус" - читать интересную книгу автора (Рот Филип)

— Будь она проклята! — ругалась Бренда, меряя шагами мою комнату.

— Брен, может, мне лучше уехать?..

— Тс-с-с... — она подошла к двери и прислушалась. — Кажется, они собираются в гости. Слава Богу!

— Бренда...

— Тс-с-с... Ушли.

— И Джулия тоже?

— Да, — сказала Бренда. — Ты не заметил — Рон у себя? У него дверь заперта.

— Нет, он куда-то ушел.

— Здесь невозможно услышать, как они передвигаются по дому. У нас все крадутся... В тапочках... Ох, Нейл!

— Брен, я говорю, может, мне завтра уехать?..

— Да она не из-за тебя сердится.

— Но я только все усугубляю...

— Она сердится на Рона. Его женитьба приводит маму в бешенство. Да и меня тоже. Теперь, когда тут появится милая-милая Гарриет, обо мне вообще забудут.

— Ну и хорошо. Разве нет?

— Бренда подошла к окну и выглянула на улицу. За окном было темно и холодно. Деревья гнулись под ветром, листва трепыхалась, словно развешенное для сушки белье. Все вокруг напоминало о том, что близится сентябрь, и я впервые сообразил, что Бренда уже совсем скоро уедет в колледж.

— Раз нет? — повторил я свой вопрос, но она меня не услышала.

Отвернувшись от окна, она пересекла комнату, подошла к дверце в дальней стене, распахнула ее и подозвала меня:

— Иди сюда.

— А я думал, там чулан, — сказал я.

Бренда закрыла за нами дверь, и мы углубились в темное пространство. Слышно было, как погромыхивает под порывами ветра крыша.

— Что здесь? — спросил я.

— Деньги.

Бренда щелкнула выключателем, и в тусклом свете шестидесятиваттной лампочки я разглядел, что помещение набито старой мебелью — два кресла с засаленными подголовниками, продавленная софа, карточный столик, два стула с ободранной обивкой, облупившееся зеркало, лампы без абажуров, абажуры без ламп, кофейный столик с треснувшей стеклянной столешницей и целый ворох свернутых штор.

— Что это? — спросил я.

— Кладовка. Наша старая мебель.

— Сколько же ей лет?

— Много. Она стояла у нас еще в Ньюарке, — ответила Бренда. — Иди сюда.

Она встала на четвереньки перед софой и, приподняв сиденье, начала вглядываться в чрево дивана.

— Бренда, что ты делаешь, черт побери? Ты же перепачкаешься!

— Их здесь нет.

— Кого?

— Денег. Я же говорила тебе.

Я уселся в кресло, подняв тучи пыли. Начался дождь. Из вентиляционного люка в дальнем конце кладовки потянуло осенней сыростью. Бренда встала с пола и уселась на софу. Ее колени и бермуды перепачкались в пыли, а когда она откинула волосы со лба, то черный след остался и над бровями. Посреди этого беспорядка и грязи я вдруг живо представил себе, как мы выглядим среди этой грязи и беспорядка: мы походили на молодую семейную пару, въехавшую в новую квартиру; в голову вдруг пришли мысли о необходимости иметь мебель, средства, вообще мысли о будущем — и единственной приятной вещью в этой ситуации был свежий воздух, проникавший с улицы. Он напоминал нам о том, что мы еще живы, но увы — ветер не мог служить нам пищей насущной.

— Что за деньги? — спросил я.

— Стодолларовые купюры... — Бренда тяжело вздохнула: — Когда я была совсем маленькой, и мы только что переехали сюда из Ньюарка, папа привел меня в эту комнату и сказал, что если с ним что-нибудь, случится, то я. смогу воспользоваться деньгами, которые он отложил специально для меня. Он сказал, что это мои деньги и попросил не говорить об этом никому. Ни Рону, ни маме.

— И сколько было денег?

— Три стодолларовые купюры. Я никогда раньше не видела таких денег. Мне было лет девять — не больше, чем сейчас Джулии. Я тогда думала, что мы не задержимся в этом доме больше месяца. Помню, как я, дождавшись, когда в доме не оставалось никого, кроме Карлоты, забиралась сюда и лезла под диван, чтобы убедиться, что деньги на месте. Я делала это раз в неделю. И деньги всякий раз были целы. А папа ни разу больше про них не вспоминал. Ни разу.

— Где же они? Может, их кто-то украл?

— Не знаю, Нейл. Думаю, папа забрал их назад.

— Почему ты не сообщила ему о пропаже? Может быть, Карлота...

— Я не знала о том, что они пропали, до сегодняшнего дня, — сказала Бренда. — Я сюда очень давно не поднималась. Я вообще о них забыла, честно говоря. Или, может быть, просто не вспоминала о деньгах. То есть, я хочу сказать, что у меня всегда было достаточно денег, и эти триста долларов мне были просто ни к чему. Наверное, в один прекрасный день он понял, что его деньги мне не понадобятся.

Бренда подошла к узкому, запыленному окну и пальцем вывела на нем свои инициалы.

— А зачем они понадобились тебе сейчас?

— Не знаю... — ответила она, и, подойдя к выключателю, вырубила свет.

Я остался сидеть в кресле. Бренда в своих облегающих шортах и майке казалась в наступившем полумраке обнаженной. А потом я заметил, что у нее вздрагивают плечи.

— Я хотела разыскать эти деньги, разорвать их на мелкие кусочки и запихнуть эти обрывки в мамин кошелек! Клянусь, я сделала бы это, если бы нашла эти треклятые деньги.

— Я бы тебе не разрешил, Брен.

— Не разрешил бы?!

— Нет.

— Возьми меня, Нейл. Прямо сейчас.

— Где?

— Ну же! Здесь. На этой грязной-грязной софе.

И я повиновался.

На следующее утро Бренда приготовила завтрак на нас двоих. Рон отправился на свою новую работу — я слышал, как он напевал под душем; упражняться в вокале он начал примерно через час после того, как я вернулся в свою комнату. По сути, я еще не заснул, когда из гаража выехал «крайслер», увозивший босса и его сынка в Ньюарк. Миссис Патимкин тоже не было дома: она отправилась в синагогу побеседовать с реббе Кранитцем о предстоящей свадьбе. Джулия играла на заднем дворе, «помогая» Карлоте развешивать белье.

— Знаешь, чем я хочу заняться после завтрака? — спросила Бренда.

Мы ели грейпфрут. Бренда не смогла отыскать нож для очистки кожуры, и поэтому мы решили есть грейпфрут как апельсин — дольками. Немудрено, что мы заляпались липким соком.

— Чем? — поинтересовался я.

— Хочу пробежаться, — сказала Бренда. — Ты когда-нибудь бегал?

— Ты имеешь в виду — на стадионе? Конечно. Мы в школе должны были каждый месяц совершать забег на полтора километра. Чтобы не прослыть маменькиными сынками. Я думаю, что чем больше у человека объем легких, тем сильнее он должен ненавидеть свою мать.

— Я хочу пробежаться, — повторила она. — И мне хочется, чтобы ты побежал вместе со мной. Ладно?

— Ох, Бренда...

Но уже через час, завершив завтрак, который состоял еще из одного грейпфрута — похоже, бегуну на завтрак ничего кроме грейпфрутов не положено, — мы отправились на стареньком «фольксвагене» к школьному стадиону, где была проложена дорожка длиной в 400 метров. На зеленом поле стадиона какие-то ребятишки выгуливали собаку, а в дальнем углу спортивного комплекса, рядом с лесом, я различал фигуру в белых шортах с разрезами и без майки. Неизвестный спортсмен вращался вокруг собственной оси — вращался, вращался, а затем изо всех сил запустил ядро куда подальше, и все подпрыгивал на месте, провожая зорким взглядом полетевшее по высокой дуге ядро — до тех пор, пока снаряд не приземлился на приличном от него расстоянии.

— А знаешь, ты похож на меня, — сказала Бренда. — Только ты покрупнее.

— Мы были одинаково одеты: кроссовки, толстые носки, шорты цвета хаки, спортивные майки, — но я чувствовал, что Бренда имеет в виду не случайную похожесть нашей экипировки (если, конечно, это можно назвать случайностью). Уверен, она хотела сказать, что я наконец-то начинаю походить на того, на кого и должен походить. На Бренду.

— Давай наперегонки, — сказала она, и мы побежали по дорожке.

Метров двести за нами бежали мальчишки со своей собакой. Потом мы достигли поворота, где тренировался толкатель ядра. Он махнул нам рукой.

— Привет! — откликнулась Бренда, а я улыбнулся — может, вы этого не знаете, но улыбающийся бегун вы глядит довольно глупо. Через пятьсот метров мальчишки отстали и повалились на траву, а собака, развернувшись, побежала в другую сторону. У меня уже начались колики в боку, но я не отставал от Бренды, которая, когда мы пошли на второй круг, снова крикнула толкателю: «Привет». Тот полулежал на газоне и следил за нами, поглаживая ядро так, словно оно было хрустальным шаром. «Эх, — подумал я, — вот это спорт!»

— Может, побросаем ядро? — пропыхтел я.

— Потом, — ответила Бренда. Я заметил, как по завитку волос возле ее уха сползает капелька пота. Мы пробежали уже тысячу метров, как вдруг Бренда свернула с дорожки и опустилась на траву. Это было так неожиданно, что я побежал дальше.

— «Эй, Боб Матиас! — окликнула меня Бренда. — Давай позагораем!»

Но я притворился, будто не слышу ее, и хотя сердце мое было готово выскочить из груди, а во рту было сухо, как в пустыне, — я продолжал переставлять ноги, решив про себя, что не остановлюсь, пока не пробегу еще один круг.

— Привет! — жизнерадостно окликнул я толкателя ядра, пробегая мимо него в третий раз.

Бренда была восхищена мною.

— Ты молодец! — похвалила она меня, когда я наконец остановился рядом с ней и, уперев руки в колени, принялся судорожно втягивать в себя воздух — вернее, испускать дух.

Я был немногословен:

— Ага... — только и сумел я выдохнуть в ответ.

— Давай будем бегать каждое утро, — предложила Бренда. — Будем вставать рано утром, завтракать двумя грейпфрутами, а потом ты будешь бегать. А я стану засекать время. Думаю, через две недели ты выбежишь из четырех минут. Правда, милый? Я попрошу у Рона секундомер.

Она была так возбуждена! Подползла ко мне, подтянула мои влажные носки и укусила за колено.

— Отлично! — сказал я.

— А потом мы будем возвращаться домой и завтракать уже по-настоящему.

— Отлично!

— Назад машину поведешь ты, — сказала Бренда. Вскочила с травы и побежала к «фольксвагену».

На следующее утро мы снова были на стадионе. Скулы мои сводило от терпких грейпфрутов. На сей раз Бренда захватила с собой секундомер и полотенце — чтобы мне было чем вытереться после финиша.

— Вообще-то у меня немного побаливают ноги, — осторожно заметил я.

— А ты сделай разминку, — предложила Бренда. — Давай вместе.

Она бросила полотенце на траву, и мы принялись приседать, отжиматься и задирать ноги. Я был в восторге.

— Знаешь, я сегодня пробегу только пол-дистанции, Брен. Посмотрим, какой будет результат... — начал было я, но Бренда уже запустила секундомер. Пробегая по дальней стороне стадиона, я оглянулся и увидел, что она сидит на земле, обняв себя за колени, и поглядывает то на хронометр, то на меня. Надо мной медленно плыли белым пушистым хвостом облака. На стадионе не было никого, кроме нас двоих, и я сразу вспомнил одну из типичных сцен в фильмах про скачки: раннее утро перед дерби в Кентукки, и старый мудрый тренер вроде Уотера Бреннана вместе с молодым красивым наездником совершают последний тренировочный заезд, дабы убедиться, что двухлетний жеребец, принадлежащий юной красавице, действительно самый резвый из скакунов. Конечно, кое-какие отличия все-таки были — например, когда я пробежал пятьсот метров, Бренда крикнула: «Одна минута и четырнадцать секунд!» — но в общем все было замечательно, восхитительно, чисто, и когда я финишировал, меня там ждала Бренда. А финишной ленточкой для меня стали ее объятия. В этот день она впервые сказала, что любит меня.

Мы бегали — я бегал — каждое утро, и к концу недели я пробегал полторы тысячи метров за семь минут две секунды. А на финише меня неизменно ожидали щелчок секундомера и объятия Бренды.

По ночам я забирался в пижаме в постель и читал. Бренда тоже читала — в своей комнате. Мы ждали, пока уснет Рон. Иногда ждать приходилось дольше обычного, и тогда я слушал, как шелестит листва за окном. Близился к концу август, ночи становились прохладнее, в доме по ночам отключали кондиционеры и всем дозволялось открывать окна. В конце концов Рон собирался ко сну. Он долго слонялся по комнате, потом выходил в коридор в одних шортах и тенниске, шел в ванную, где громко мочился и чистил зубы. Вслед за ним в ванную отправлялся я. Мы встречались с ним в коридоре, и я искренно, от всего сердца желал ему спокойной ночи. В ванной я на мгновение задерживался перед зеркалом, чтобы полюбоваться на свой загар; в зеркале отражались еще и трусы Рона, сушившиеся на вентилях душа. Впрочем, никому не было дела до того, изящен ли сей предмет туалета в качестве украшения, и через пару дней я уже перестал замечать их.

Пока Рон чистил зубы, я, ожидая своей очереди, лежал в постели и прислушивался к музыке, доносившейся из его комнаты. Обычно, вернувшись после матча, Рон звонил Гарриет, до приезда которой оставались считанные дни, а потом ставил на проигрыватель пластинку Мантовани и углублялся в чтение «Спортс иллюстрейтед»; но когда он выходил перед сном в ванную, то на проигрывателе крутилась уже другая пластинка — скорее всего тот диск, который он назвал «Коламбусом». Мне казалось, что поют именно про Коламбус, потому что сказать это наверняка я не мог — всякий раз мне удавалось услышать лишь самый конец записи. Раздавался колокольный звон, фоном к которому шла негромкая патриотическая мелодия, — и, перекрывая ее, глубокий, сочный голос, чем-то напоминавший манеру пения Эдварда Р. Марроу, произносил нараспев: «Так прощай же, Коламбус! Прощай, Коламбус! Прощай, Коламбус, прощай!» Потом наступала тишина, из ванной возвращался Рон, гасил свет, и уже через несколько минут принимался урчать, погружаясь в радостный, бодрящий, витаминизированный сон, которым, как мне представлялось, наслаждаются все атлеты.

Как-то раз под утро, когда уже пора было возвращаться в свою комнату, мне приснился сон. Пробудившись от него, я увидел, что в комнате уже достаточно светло, чтобы разглядеть цвет волос Бренды. Она спала, и я дотронулся до нее, чтобы убедиться, что я действительно проснулся, ибо приснилось мне, будто я плыву на корабле — на старом паруснике из пиратских фильмов. Со мной на корабле плыл тот негритенок из библиотеки. Я был капитаном, а он — помощником. Мы вдвоем и составляли весь экипаж судна. Сначала сон был очень приятным — мы встали на якорь у острова в Тихом океане, светило солнце, на пляже застыли неподвижно красивые обнаженные негритянки; а потом вдруг наш корабль двинулся прочь из гавани, и негритянки ожили — они медленно шли к кромке прибоя, бросали в нашу сторону гирлянды цветов и приговаривали: «Прощай, Коламбус... прощай, Коламбус... прощай...» Нам с негритенком очень не хотелось уплывать, но корабль неумолимо отдалялся от берега, и мы ничего не могли поделать. А потом негритенок стал кричать, что это я во всем виноват, а я орал в ответ, что виноват он сам, потому что не завел себе читательский билет, — но мы зря надсаживали глотки, ибо корабль все дальше удалялся от острова, и вскоре фигурки островитянок растаяли, превратившись в ничто. В этом сне пространство было совершенно непропорциональным, а все предметы имели такие размеры и формы, каких я никогда прежде не видел, — и именно это обстоятельство, как мне кажется, вернуло меня из сна в мир реальности. Мне не хотелось уходить от Бренды в то утро, и я какое-то время ласкал маленькую родинку на ее затылке, которая стала видна после стрижки. Я задержался в комнате Бренды дольше, чем следовало, и когда я в конце концов все же отправился к себе, то лишь чудом не столкнулся в коридоре с Роном, который готовился к очередному рабочему дню в компании «Раковины для кухни и ванной — Патимкин».