"Василий Ершов. Хитрый еврей" - читать интересную книгу автора

грузный, давно списанный с летной работы, страдающий одышкой, учитель мой
попросился в кабину...
Да господи! С великим почетом разместили мы старика на лоцманском
месте, за моей спиной. Многое вспомнили, о многом переговорили. Он все
беспокоился, как передается опыт нашей школы молодым. А я вспоминал, как он
вкладывал этот опыт в меня и моих коллег, как ради наглядности и наибольшей
эффективности процесса иногда чуть-чуть заходил за грань, не боясь
ответственности.
Старый инструктор, конечно же, был польщен, надо было видеть, как
горели его прекрасные еврейские глаза... Он заново переживал эпизоды тех
наших давних полетов.
Смелость, решительность, здравый смысл, доверие к обучаемому,
отсутствие неразумной перестраховки всегда отличали нашу школу. Конечно, до
откровенного арапничества не доходило, но и до грани трусости тоже. Рамки
летной работы - не тонкие линии, а всегда чуть размыты, и грамотный пилот
умеет использовать эти нюансы границ.

Второй пилот мой готовился к посадке, прослушал погоду. Нам была
предложена посадка на короткую полосу; на длинной был попутно-боковой ветер.
Посадочная масса позволяла сесть, хотя для Ту-154 это предел. Старый
инструктор, надев наушники, внимательно прислушивался к нашей беседе. Когда
я проводил предпосадочную подготовку и определил "пилотирование справа,
связь слева", он удовлетворительно крякнул.
На эту полосу по нашим правилам обычно полагалось садиться только
командиру корабля. Но опытный инструктор мог разрешить и второму пилоту,
взяв ответственность на себя. Мой второй пилот как раз уже дошел до той
кондиции, когда пора готовиться к левому креслу, поэтому я без сомнений
разрешил ему сложный заход. А где же вторым пилотам учиться сложным
посадкам, как не в таких условиях.
Сруливая по девятой рулежке, я на секунду оглянулся назад. Глаза
старого пилота полыхали счастьем: посадка удалась на славу. Школа наша
продолжалась!
Он потом долго благодарил экипаж, что порадовали старика. Грузно
поднялся, пожал всем на прощанье руки и ушел.

Больше я его живым не видел. Григорий Александрович умер, дожив до
редкого для летчика возраста: на восемьдесят первом году жизни.