"Василий Васильевич Ершов. Летные дневники: часть 5" - читать интересную книгу автора

парень, умница, чудак, но... не от мира сего; вроде бы летать умеет, товарищ
верный, но... любитель.
Да и не в этом дело. Они были частью Дела, Авиации, они строили Храм, а
я... я кладу эти проклятые кирпичи в эту проклятую стену, а призрак Храма,
романтический призрак молодости, растаял. Я поймал медведя, а он меня не
отпускает. Так и ходим по кругу, держа друг друга за лапы, вокруг
пресловутого угрюмого ствола службы.
Я не ощущаю себя частицей человечества. Пролетал всю жизнь над ним, а
когда то немногое из прямых контактов с людьми, которые имел между полетами,
переварилось, то оказалось: человечество состоит, в основном, из троечников.
Таков наш мир, как ни прискорбно. И надо принимать его как есть... а я уже
не могу. Я готов их презирать, а это патология; я прекрасно понимаю: они же
нормальные люди. Нормальные... но уважать их не могу, уже закостенел.
Вот мое несчастье на старости. Мало того, я, всю жизнь считая себя
отличником, сам стал троечником.
Почему троечник? Да потому, что и во мне умер Моцарт. Ни музыкантом я
не стал, ни врачом, ни добра никому не сделал в жизни. Вернее, то добро, что
делал, было без труда, без отрыва по живому от себя, а так, как гладишь
кошку, походя, только потому, что не можешь не погладить. Либо из чувства
долга.
Я всю жизнь прожил из чувства долга. Всем уступал, дамам руку подавал,
двери открывал, ко всем приспосабливался, - только чтобы меня, мою
индивидуальность не зацепили. И сделав добро, тут же стряхивал память о нем
поскорее, и не помню.
Я всегда старался никому не быть должным. Ценил независимость. И - жил
из чувства долга. Всем. И на мне все ездили, и ездят, и будут ездить.
А ведь я должен очень многим людям.

Глядя на многих людей, да хоть на моего штурмана, сколько раз
поражался, как могут люди за свое рвать пасть. Как могут при этом оскорбить
ни за что человека, к примеру, официантку, ткнуть носом в блюдо, которое,
кстати, не она и готовила, и т.п. И считать это чуть не нормой.
А я с ними годами работаю. Нормально, дружески. Я им это прощаю, и
многое другое, за то, что они - трудяги и в меру своих способностей усердно
и ответственно тащат лямку. Вот и все. А сколько на свете пустых дураков, и
все с амбициями.
А я прежде всего должен поставить себя на место той официантки. Я
понимаю, что она избегалась, могла забыть, могла принести не то... я молча
ем не то. Всегда. Потому что буду переживать за то, что ткнул человека
носом. Буду!
А у Шукшина герой любил - срезать! И Шукшин мог его по-своему любить:
как же - тип! Как же не любить типа писателю - это же жизнь! А я за
срезанного испереживаюсь - и не срежу. Уступлю.
И так везде. Везде долг, везде становлюсь на его место. Дурак.
Потом, когда умру, обо мне тоже так скажут: да он блаженненький, не от
мира сего; ну, летал как все, вечно ему на исправление в экипаж ссылали
типов: на одном гектаре бы с ним не сел; - а этот берет, и они им в экипаже
крутят.
Горькая мелочь: поцапались с чужим экипажем из-за места за столом в
домодедовской столовой. Очередь... вечная проклятая очередь, оскотинивающая