"Сергей Есенин. Я, Еcенин Сeргей... (Сборник)" - читать интересную книгу автора

афишировать своих литературных взглядов, попав как-то на поэтический вечер,
где выступали главным образом "мапповцы" (члены Московской ассоциации
пролетарских писателей), его и пригласила туда знакомая хорошенькая
"мапповка", не дослушав выступления известного в этих кругах поэта, ушел -
"нервно, решительно, молча, даже не попрощавшись со своей спутницей". О том,
что эта реакция не случайность, свидетельствует первое же его письмо к
сестре, написанное сразу по приезде в Тифлис, 17 сентября 1924 года:
"Узнай, как вышло дело с Воронским. Мне страшно будет неприятно, если
напостовцы его съедят. Это значит тогда бей в барабан и открывай лавочку. По
линии (имеется в виду пролетарская линия. - А. М.) писать абсолютно
невозможно. Будет такая тоска, что волки сдохнут".
Все теснее и теснее становилось творческой живой личности в том
барачном доме, который не тот социализм засучив рукава спешно строил на
месте золотой заповедной бревенчатой избы... Вот тут-то злая грусть и
обернулась смертной тоской, которая в конце концов и затянула на певческом
горле роковую удавку... Его первый петербургский опекун и гид Сергей
Городецкий, видимо, лучше других понял причину и природу этой опасной для
жизни болезни: по его словам, Есенин был смертельно ранен советской
деревней. И дело, конечно, не только в обиде за задавленного налогами и
продразверсткой мужика. Это горе все не горе... Истинное горе нагрянуло
оттуда, откуда беды никто вроде бы и не ждал.
Зачастив после возвращения из-за границы в родное село Константиново
(родители начали строить новый дом, и он, как старший сын, считал себя
обязанным помочь своим старикам), Есенин с тревогой убеждался: власть на
земле забирают в ухватистые, но бестолковые руки бездельники и негодяи. Один
такой новый советский выведен в поэме "Анна Снегина" (1925) под именем
Лабутя и наделен убийственной характеристикой: "мужик что твой пятый туз"
(пятый туз - шулерская карта в колоде).
Однако мы несколько опередили события: до тысяча девятьсот двадцать
пятого года, последнего земного года Сергея Есенина, еще далеко, и от
рокового шага - самоубийства в ленинградской гостинице "Англетер" его
отделяет последняя отчаянная попытка сломать себя, решиться на еще одно
"переструение", чтобы избавиться от унизительного амплуа - попутчик, чтобы
стать настоящим, а "не сводным сыном в Великих Штатах СССР". Есенин называет
эту последнюю попытку военным словом "прорыв" ("Путь мой сейчас, конечно,
очень извилист, но это прорыв..."). И он действительно почти прорывается,
создав в 1924 году несколько вполне лояльных по отношению к власти негодяев
вещей: "Песнь о Великом походе", "Балладу о двадцати шести", "Поэму о 36".
Нет-нет, он вовсе не подлаживается под общий тон. Ему действительно
померещилось, будто сможет отдать строителям нового мира не только лиру, но
и душу. Пример главного соперника - Маяковского, наступившего из высших
государственных соображений на горло собственной песне, все-таки, видимо,
впечатлял. Но чтобы прорваться всерьез, надо было создать произведение не
просто лояльное, но и художественно значительное, и Есенин, удрав на Кавказ,
принимается за "Анну Снегину"...
Вместо истинно революционной поэмы о славной советской нови получилась
хроника погибели веками стоявшего крестьянского мира. Сам Есенин этого пока
почему-то не понимает, даже не перебелив текст, спешит в Москву в полной
уверенности, что теперь-то с него снимут унизительную метку: попутчик...
Первое публичное чтение "Анны Снегиной" состоялось весной 1925 года в