"Сергей Есенин. Я, Еcенин Сeргей... (Сборник)" - читать интересную книгу автора

Москве в Доме Герцена и кончилось провалом. Совэксперты, заседавшие в
президиуме, о прочитанном отозвались с холодком. Еще равнодушнее
отреагировала пресса: за полгода - всего несколько беглых и невыразительных
фраз в провинциальных изданиях... Неужели досадная случайность? Вряд ли.
Контрреволюция - не как убеждение, а как состояние - сидела в Есенине
глубже, чем его внешняя эмоциональная революционность. Они даже как-то
сосуществовали. И. Оксенов, к примеру, запомнил, что в апреле 1924 года, то
есть именно тогда, когда Есенин отдавал в печать просоветские поэмы и
революционную балладу, на, казалось бы, бытовой вопрос, часто ли ездит на
родину и видится ли с родителями, ответил: "Мне тяжело с ними. Отец сядет
под дерево, а я чувствую всю трагедию, которая произошла с Россией..."
Чувство трагедии, которая произошла с Россией, - нерв "Анны Снегиной",
и критика это сразу своим безошибочно классовым чутьем угадала. А вот Есенин
понял смысл того, что он написал в "прекраснейшей поэме", лишь несколько
месяцев спустя...
Итак, на дворе год 1925-й. Безумного Капитана Земли нет в живых, но
сконструированный им Корабль пролетарского социализма под управлением
Великого Кормчего все упорнее и упорнее гребется в грядущее, по ватерлинию в
человечьей крови...
"Не тот социализм", утесняя таинственный и древний мир крестьянской
жизни, вытеснял глашатая несостоявшейся Великой земледельческой республики в
"узкий промежуток" частной жизни:

Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя? Иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне...

Того, что и эта часть его судьбы, преображенная в пленительные стихи,
станет национальной святыней, Есенин, конечно, и предположить не мог... И
проводив отчалившую в небытие Голубую Русь, эмигрировал из несбывшейся
Инонии, страны, текущей молоком и медом, в Русь Бесприютную:

Снова пьют здесь, дерутся и плачут
Под гармоники желтую грусть.
Проклинают свои неудачи,
Вспоминают московскую Русь.

И я сам, опустясь головою,
Заливаю глаза вином,
Чтоб не видеть в лицо роковое,
Чтоб подумать хоть миг об ином...

А вскоре и вообще ушел "в ту страну, где тишь и благодать". Отлетел,
как пушкинский Моцарт, "с земли на незримую сушу", так и не отдав заветной
лиры ни современникам, орущим агитки бедного Демьяна, ни ближайшим потомкам,
читавшим тайком его кабацкие запретные стихи. Ибо лира уже была завещана
грядущим поколениям, тем, кому придется восстанавливать - взорванное,
оболганное, но, кажется, еще живое...
Алла Марченко