"Сергей Есин. Имитатор " - читать интересную книгу автора

Ведь она, думаю я про Юлию Борисовну, патологически не умеет врать.
Значит, из-за какой-то дьявольской привязанности к Славочке ей с утра
померещилось, что он пришел, в момент нашего с ней разговора она уже
совершенно утвердилась в своей фантазии и сейчас добросовестно шагает,
переступая отечными ногами в войлочных туфлях, в подвал, чтобы обнаружить у
закрытой реставрационной мастерской свою ошибку. Что же есть в этом
Славочке, если все безоговорочно верят в его правоту? Как же сформулировать
мне, профессору Семираеву, этот Славочкин феномен? Испускает он
электричество, волны, флюиды, что ли?
Ведь, слава богу, я уже знаю его семь лет. Ну, Семираев, сознайся...
Сознаюсь: я боюсь его. Я боюсь его молчаливой тихой улыбки, широко
посаженных глаз на скуластом лице, бледности, которую не берет загар и
которая у него выглядит не признаком нездоровья, а печатью какой-то
потусторонности. Я боюсь вести с ним диалог, потому что, даже когда он
соглашается со мной, в его непротивостоянии есть оттенок какой-то своей
глубинной и уверенной в себе, а не только в логике доказательств правды.
Так было всегда, с первого курса. После первого семестра я понял, что
совершил ошибку, взяв этого паренька в свою мастерскую, и принялся тихо и
незаметно делать так, чтобы он или ушел совсем - лучше совсем! - либо к
другому мастеру.
Как-то дома за обедом Маша сказала:
- Папа, зачем ты это делаешь? Ведь Слава самый талантливый среди нас.
- Что делаю? - спросил я.
Я знал, ч т о я делаю. Но сможет ли дочь сформулировать и осмелится ли
сформулировать? Мне показалось вначале, что меня спасла опытность, когда я
задал этот вопрос. О, великая опытность! Великое умение холодно владеть
ситуацией. За моими плечами уже были дискуссии искусствоведов, споры со
зрителями и критиками, и, главное, не те споры, которые уже прошли, а те,
которые я, докончив их в действительности, снова провел в своем сознании,
где уже точнее отбивался, вовремя задавал нужный вопрос, мял, унижал,
высмеивал, делал невеждой оппонента. И я хорошо запоминал все перипетии
этого умственного спора и все точные слова и сбивающие наземь реплики.
Но здесь это не помогло. Мое "Что делаю?" и мгновенная реакция могли
опрокинуть опытного противника, но дочь или не знала жалости, или не ведала
любви ко мне, или была так наивна, что ответила:
- Ты выживаешь Славу, потому что он самый талантливый в твоей
мастерской. Ты думаешь, что он талантливее тебя и что он настоящий художник.
И я поразился тогда бледности, которая покрыла вдруг лицо и шею моей
дочери. Эта бледность, как мне казалось, не была спецификой волнения, а
какой-то Славиной бледностью уверенной в себе правоты.
- Если Слава уйдет в мастерскую к Тарасову или Глазунову, я уйду вместе
с ним, хотя ты и мой отец. Я ведь взрослый человек, папа, и могу таким
образом выразить свое несогласие с отцом. Искусство ведь не семейное
предприятие, правда, папа?
- Понимаешь ли, Маша... - начал я совершенно спокойно.
Впрочем, и весь разговор я провел спокойно. Не было ни громких слов, ни
отцовских проклятий, ни криков, ни взаимных попреков. Я понял только одно:
моя дочь знает, кто я такой. И возможно, это знает и Слава, но они, конечно,
знают и то, чему я могу научить. В стране нет более верного взгляда и точной
руки, и вряд ли они захотят потерять такого учителя. Но дочь мне дороже