"Евгений Евтушенко. Щели в перроне " - читать интересную книгу автора

Светлову, хотя официально в его семинаре не числился.
Светлов и принимавшие участие в этом обсуждении Юрий Казаков и Михаил
Рощин поддержали мой первый прозаический опыт, но напечатать этот рассказ
тогда было невозможно.
Первой моей опубликованной прозой был рассказ "Четвертая Мещанская". В
нем не было ничего сенсационного или ошеломляюще экспериментального, но
Катаев, напечатавший его в "Юности", предсказал мне как прозаику большое
будущее. Рассказом зачитывались, его ставили на самодеятельных сценах, его
хотел экранизировать Станислав Ростоцкий. Секрет успеха был, видимо, в том,
что тогда наша литература только-только начала освобождаться от громоздкой
парадности, возвращаясь к простой человеческой доверительности. Огромную
роль в этом возвращении сыграл итальянский неореализм, особенно "Похитители
велосипедов", и поныне остающийся моим самым любимым фильмом.

Второй мой напечатанный рассказ "Куриный бог", написанный во времена
начинавшегося застоя, тоже был замечен читателями, но подвергся
издевательским нападкам - это было частью общей кампании против "гнилой
интеллигенции". Особенно большой успех у рассказа был в ГДР - там тоже
затосковали по лирической прозе. До сих пор, когда я встречаюсь с моими
немецкими читателями, они дарят мне камешки с дырочками - как их называют в
Крыму, "куриные боги".
Однако мои первые рассказы, несмотря ни на что, были переведены на
многие языки, ни разу не переиздавались.
Роман "Ягодные места" проходил очень трудно. Сначала он был отвергнут
еще до цензуры двенадцатью редакциями, включая "Юность". Редактор "Нового
мира" Наровчатов предложил снять главу о коллективизации, а когда я
отказался, покачал головой:
- Эту главу цензура ни за какие коврижки не пропустит. Вы что, не
понимаете, Женя, что вся политика партии по отношению к деревне выглядит в
этой главе как абсурд. А я все-таки член партии... Снимите эту главу тогда я
берусь попробовать напечатать роман...
Я отказался.
Кто-то однажды неглупо пошутил, что прогресса добиться невозможно без
помощи реакции.
У главного редактора журнала "Москва" Михаила Алексеева в либеральных
кругах была репутация "реакционера". Но я знал, что он человек деревенский и
глубоко переживает трагедию российского крестьянства.
Он оказался решительней Полевого и Наровчатова. Когда роман был набран
в "Москве", цензура сначала пыталась искорежить его, может быть, надеясь на
то, что я вспылю, откажусь от поправок, и тогда они смогут свалить конфликт
на мою неуступчивость.
Алексеев тяжело вздохнул, разводя руками, после того как однажды
вернулся после очередного "собеседования" с начальником всесоюзной цензуры
Романовым:
- Знаешь, в Германии я видел соревнование ломовых лошадей - битюгов. На
телеги, у которых колеса, представь себе, были на резиновых шинах, добавляли
по одной бетонные плиты. Когда битюг останавливался, не в силах дальше
тянуть телегу, он выбывал из соревнова-ния. Так и я, кажется, уже больше не
могу тянуть твой роман. Ты уж прости. Вот если бы Распутин написал
предисловие...