"Неделько Фабрио. Смерть Вронского " - читать интересную книгу автора

поднялся со своего места, оказалось бы, что он невысок и коренаст. Но нет ни
снопа искр, ни языков костра, есть только человек, окутанный мраком, чуть
освещенный луной, утонувший в кресле и окаменело смотрящий в пустоту. Он
вздыхает часто, глубоко и судорожно и, очевидно, сам не замечает своих
вздохов, которые иногда сопровождаются непроизвольным движением руки - она
то взлетает вверх, быстро и неожиданно, а то вдруг замирает на обнаженном
запястье другой, остающейся неподвижной. Потом руки меняются ролями.
За все время пути только однажды, вчера на рассвете, он прикоснулся
рукой к окну: в розовых бликах восходящего солнца в самом углу стекла вместе
с утренним светом пробуждалась корочка изморози, и, пока поезд стоял на
станции в одной из южных губерний, лед, воздух и первые солнечные лучи прямо
у него на глазах сплетали зимние кружева, которые нежностью красок и
сдержанным, изысканным, похожим на листья узором, возникая, множась,
переплетаясь и сияя, напомнили ему бальное платье Анны.
То ли околдованный этой призрачной мимолетной картиной, то ли снова
погруженный в тоску, охватившую его, как только блики утреннего солнца
погасли в уголке оконного стекла, Вронский не слышал у себя за спиной
короткого разговора трех узнавших его пассажиров.
- Прекрасный поступок! - произнес один из них.
- А что еще ему оставалось делать, после такого несчастья? - заметил
второй.
- Ужасное событие! - сказал третий, и все трое удалились.
Вронский потом долго помнил, что, прикоснувшись к инею на окне, он
словно ощутил пальцами ткань ее платья, а потом почувствовал ее дыхание и
запах фиалковой воды, которой она душилась за ухом, нежно потирая это место,
самое чувствительное на всем ее теле. Ему казалось, что ощущение это длилось
долго, но на самом деле он тут же снова погрузился в страдание и тоску, и
все в нем угасло.
В течение долгих месяцев, прошедших после самоубийства Анны, все его
мысли, все потерявшие для него смысл полковые дела и связи, все планы, все
действия, которые он еще предпринимал или, лучше сказать, собирался
предпринять и откладывал, превратившись в беспомощное, бесполезное,
безвольное существо, не умеющее ("как моя Анна!") убить свое одиночество ни
делами днем, ни морфием ночью, в существо, надоевшее и себе, и окружающим
(всем, кроме терпеливого Петрицкого), - все наводило его на одну только
мысль: Анна страшной своей смертью хотела наказать его, хотела возродить в
нем любовь к ней, любовь, которую он так спокойно и так безжалостно задушил,
и теперь, после того как ее наказание уже совершилось, и ему самому
следовало наказать себя. Это "после того" превратилось в "сейчас" и
воплотилось в поезд, в пассажиров, в саму цель путешествия с конечным
пунктом, который после пересечения румынской границы должен был, к общему
удовлетворению, оказаться совсем близко.
Если не считать физической усталости и скудности провианта, в дороге не
было и не ожидалось никаких осложнений, во всяком случае на последнем
румынском пограничном кордоне. Никто больше не вытряхивает из тебя душу во
время некогда до абсурда строгих, а теперь ставших формальными пограничных
проверок. И пассажиры, и представители властей ведут себя так, будто речь
идет о туристической поездке или экскурсии, на которую ни с того ни с сего
отправилась огромная компания бывалых, судя по их виду, мужчин. Как только
рухнула Советская Российская империя, все, кто еще вчера в том или ином