"Неделько Фабрио. Смерть Вронского " - читать интересную книгу автора

качестве представлял собой составляющие ее элементы, обретя
самостоятельность, бросились распродавать то, что осталось от некогда самой
грозной в мире армии. (Вронский видел в происходившем нечто даже
трагикомическое - казалось, что страна превратилась в деревенскую ярмарку
перед закрытием, когда, чтобы успеть домой засветло, продавцы начинают
лихорадочно спускать цены.) Огромное число армейских специалистов,
танкистов, артиллеристов, летчиков и всяких других военных вроде снайперов и
минеров, этих презренных трусов, убивающих людей со спины, оставшись у себя
дома, в границах бывшей державы, без куска хлеба бросились искать его (и
находили!) "за морями, за лесами, за широкими полями", везде, где шла война
или, по слухам, готовились к войне. Попав в беду, а ведь они и вправду
оказались выброшенными на улицу без зарплат, без общежитий и казарм, без
общего котла, без первомайских и ноябрьских парадов, в советской военной
форме, которая больше ничего не значила и ни на кого не наводила страх, эти
люди поняли, что и в таком положении, в которое весь мир сначала не мог
поверить, а поверив, вздохнул с облегчением, для них есть достойный выход -
принадлежность к православному Востоку, пусть даже в широких европейских
границах, включающих и американизированную Грецию, который несет им надежду
на милосердие, вселяет бодрость духа и становится просто-таки животворящим
источником. И, конечно же, никто не сомневался, что на румынской границе,
когда они до нее доберутся, никто не будет чинить никаких препятствий поезду
с бодрыми и веселыми добровольцами, направляющемуся куда-то там в Сербию.
Они все время пели и пели, выкатывая глаза, пели от Москвы до Царицынской
платформы, от Царицынской платформы до Курска, от Курска до вчерашнего
вечера, а часа два-три назад Вронский, который сидел, вытянув перед собой и
поставив на противоположное сиденье ноги, услышал, что они наконец-то
заснули, должно быть околдованные лунным светом.
В голове, как в огромной пустой темной бочке, в которую он будто бы и
сам погружен по горло и из которой нет возможности выбраться, преследуют
друг друга, сменяясь в безнадежном исступлении, две сцены, две картинки.
Кажется, что они, как вагончики игрушечной железной дороги, несутся друг за
другом по обручу бочки и все внутри сотрясается и грохочет от их движения, а
когда они поднимаются выше, ближе к вискам, в голове возникает и становится
невыносимой страшная боль. Вдруг все исчезает, смолкает, темнота сменяется
видом вагонного купе, окна, собственных рук и ног, саквояжа, в котором лежит
фляжка с английским ромом... и снова в бочку!
Первая картина, окутанная клубами густого дыма, изрыгаемого свистящим
паровозом и прибиваемого ветром к заледеневшей платформе, представляла собой
вид вокзала и рокового вагона, под которым на грязной, засыпанной углем
земле лежало еще теплое тело сторожа, раздавленное колесами на уровне живота
и частично заслоненное фигурами пассажиров, зевак, кондуктора, каких-то
иностранцев, станционных служащих. Они стояли, онемев от ужаса, а клубы дыма
упрямо и назойливо обволакивали их, будто стараясь замаскировать
человеческое горе. Анна, он помнит, что она была в черной шляпке ("Quel
styl! Charmant!"[1]), требовала пропустить жену покойного, которая, среди
этой кровавой сцены, словно большой черный ворон неслась откуда-то с неба,
широко раскрыв крылья и испуская крики, чтобы пасть на тело мужа... Он
отстранил Анну - они стояли совсем рядом с местом трагедии, - чтобы
пропустить ринувшуюся вниз вдову, и тогда (а они только что познакомились!)
прозвучали те самые слова Анны, которые постоянно раздаются сейчас в его