"Александр Александрович Фадеев. Последний из удэге (Роман)" - читать интересную книгу автора

В отверстие меж потолком и крышей глянули на них облитая солнцем осиновая
роща и очень яркий клочок голубого неба.
Мартемьянов вспомнил, что в этот день, двадцать пять лет назад, он на
глазах целой толпы убил в запальчивости человека, которого следовало бы
убить и в более спокойном состоянии. Сережа вспомнил, что в этот день, год
назад, за несколько недель до белого переворота, он был исключен из шестого
класса гимназии за организацию ученической забастовки. Мартемьянов был
человек уже пожилой, виски у него были совсем седые, Сережа - большерукий
подросток с черными глазами. События эти были самыми значительными в их
жизни.
Они не нашли нужным поделиться друг с другом своими воспоминаниями и,
наскоро одевшись, спустились в избу.
Крестьянина, принявшего их на постой, звали Иосиф Шпак. На местном
путаном наречии, смешавшем все российские говоры, фамилия эта значила не то
скворец, не то воробей. Но фамилия эта не шла к нему: крестьянин был
костляв, высок, лицо имел худощавое, длинное, в мужественных продольных
морщинах, в длинной бороде, такой запущенной и грязной, что казалась она
слепленной из отдельных клочков, глаза голубые, покорные, с одним
вывороченным бескровным веком на правом. Лет ему было уже далеко за сорок, и
говорил он и двигался не торопясь, точно познал тщету даже самых
поразительных и бескорыстных человеческих усилий.
В деревне звали его больше Боярином, прозвищем, данным ему в насмешку
за то, что в молодости он частенько брался за крупные неосуществимые дела,
по нескольку дел зараз: вроде бондарного ремесла, выделки кож или мази для
колес, каких-нибудь лыжных заготовок ("лыжи сю зиму дорога должны пойти", -
говорил он), но ничего у него не выходило, и был он при большой семье самым
маломощным хозяином в этой и вообще-то нищей деревушке. Сереже и
Мартемьянову обидно и жалко было смотреть, как, жадничая над их салом,
оставляя на нем следы своих грязных пальцев, Боярин мелко-мелко крошил его
на сковороду тем самым ножом, которым только что чинил лапти.
Боярина, как человека бывалого и ничем не рискующего, да вдобавок еще
отца двух партизан, избрали в этот день делегатом на съезд. И он же вызвался
провести своих постояльцев до Ольгинского перевала.
Вышли они на рассвете, когда допевали уже третьи петухи и видны стали
свернувшиеся в лопухах росистые оловянные капли.
Всю дорогу до перевала Мартемьянов был молчалив, рассеян, все забегал
вперед, по-стариковски налегая на пятки; рассматривал тропу, деревья, - его
широкое, в редких рябинах лицо, заросшее жесткой рыжеватой щетиной, было
чем-то озабочено. Сережа заметил его беспокойство уже под самым перевалом:
Мартемьянов стоял возле серого кривого дуба и, в волнении обламывая кусты
вокруг, ковырял пальцем какую-то старинную ржавую засечку; через минуту его
солдатская шапка и порыжевшая от солнца спина мелькали где-то далеко от
тропы.
- Интересуется, - равнодушно сказал Боярин.
Пождав Мартемьянова и не дождавшись, они вдвоем взошли на перевал, на
солнечный счастливый юр, и море раскрылось перед ними, оранжево дымясь.
Горный отрог распадался тут на множество мелких отрожков, несших к морю
зубчатые стены лиловых хвойных чащ. И до самого моря, все расширяясь и
расцветая, стлались промеж них душистые пади, распадки, полные яркой зелени
- дубовой глянцевой плотной листвы, красноватых кленов, тисов, орешников;