"Александр Александрович Фадеев. Один в чаще" - читать интересную книгу автора

жизни, цеплялось за жизнь мельчайшими клеточками, фибрами, жилками, - он
выдержал этот полуверстный пробег под огнем на вздыбленные кручи Алиня. Это
был пробег израненного зверя через чащу, бурелом, карчи. Но он вырвался
все-таки на хребет... вырвался - взмыленный, изодранный и ярый, но живой!
Напрягая последние силы, перевалился через мшистый, изъеденный козьими
тропами гребень и, полный неутолимой злобы, свалился у подножий густоиглого
пихтача. Он весь дрожал от напряжения. Жилистое, исцарапанное тело
изнемогало в бессильной ярости. Он сам не мог бы сказать, чего в нем больше:
усталости, торжества или бешенства. Хотелось снова высунуться за гребень и
выхаркнуть двуногому зверью в желтых околышах:
- Смотрите! Вот моя голова!.. Вы оценили ее в тысячу рублей! Но она
никогда не достанется вам - она сидит еще слишком крепко для вас!..
Он насильно разжал судорожно стиснутые зубы и затих, прижавшись к земле
разгоряченной щекой.
За хребтом глухо рычали автоматы. Пули с визгом буравили повисшее над
хвоей осеннее, голубовато-серое небо. Старик чувствовал, как в прижатом к
земле ухе копошится какой-то надоедливый жучок, которому, очевидно, не было
никакого дела до всего происходящего, а другим настороженно ловил каждый
звук за хребтом.
Стрельба нарастала, как прибой.
Старик превозмог усталость и, крепко сжав винчестер, откидывая корпус
назад, чтобы не упасть, побежал под гору. Когда ввалился в сырое и темное
ущелье, с гребня снова трахнуло тяжелыми гулкими залпами и... "та-та-та"...
- залился хриплым безудержным лаем пулемет.
Яростно закусив губу, Старик помчался вниз по ключу. Ущелье раздалось
неширокой лесистой долиной. Он вымок от росы, отяжелел и фыркал, как изюбрь.
Инстинктивно огибал выраставшие перед глазами осенне-алые кусты, прогнившие
валежины, затаившие испуганный мышиный писк, навалы сухостоя. Ноги
спотыкались о вросшие в землю, проржавевшие мохом и плесенью
коричнево-слизкие валуны.
А со всех сторон обнимала его хвойноиглая, златолистая, сухотравная,
напоенная осенней тишиной тайга. За желтым ветвистым кружевом уж не таился
зверь. (Незнаемыми тропами ушел он к главному становику, в далекие дебри
Садучара.) Трепетной утренней бирюзой играли ключи под нежарким солнцем.
Печально и тихо, как слезы, звенели по листьям янтарные росы. Засыхавшая
осока шуршала в заводях зазывно, маняще-таинственно. В золотистом таежном
увядании, в запавшей в паутине грусти, в унылых и скорбных, опустевших,
забытых зверем чащах хотел жить, казалось, только один измученный и
загнанный человек.
Он бежал до тех пор, пока не смолк позади ружейный говор, пока хоть
каплю сил мог выжать из себя. А исчерпав последние, приткнулся в траву
взлохмаченной потной головой и, слушая идущие будто из-под земли толчки
чужого неугомонного сердца, заснул.
И, видно, в те минуты, когда шелестело на висках свинцовое дыхание
смерти, когда лежал на хребте, прижавшись к хвое чутким, настороженным ухом,
когда ломился без дороги в лесном багряном золоте, а после спал в облитой
осенним солнцем траве, все его существо незримо перерождалось. Но,
проснувшись, Старик впервые почувствовал, что кровь играет в нем, как свежий
кленовый сок, а жилы туги и звонки, как тросы.
Он сидел на прогалине с сурово сжатыми губами, а внутри, прорываясь