"Александр Александрович Фадеев. Один в чаще" - читать интересную книгу автора

последнее время, скрываясь от колчаковской контрразведки.
Утром, с опозданием на пять минут, "поэт Микола" прибежит в
инструментальную. (Такое опоздание Микола называл "академическим", хотя за
него вычитали из получки, как за целый час.) Разумеется, он, как всегда, в
засаленной, наполненной стихами робе и в широченных джутовых галифе. (Из
этой материи" обычно шьют мешки под бобовые орехи.) Из одного кармана торчит
у него газета, а из другого вобла, колбаса или что-нибудь в этом роде. Он
лихо вытащит из кармана коробку первосортного "Триумфа", долго, с "фасоном",
будет стучать по крышке, и, только когда откроет, обнаружится, что в коробке
- махорка. Усатый Кунферт, залезая в нее чуть ли не ногами, из вежливости
спросит:
- Это у тебя какая? "Казак" или "Золотая рыбка"?..
Но Микола окинет его многозначительным взглядом чудных, огромных глаз
и, склонившись к уху, шепнет:
- Старик наш без вести пропал... Вчера у меня ребята были, так сказали.
Голову его какой-то чудак оценил в пятьдесят тысяч рублей, - факт!.. Только
это большой секрет... понял?.. Усатый черт.
Кунферт, долго не понимая, в чем дело, будет без толку закручивать и
снова раскручивать тиски, неизвестно для чего поковыряет ногтем ржавую
плашку, вопросительно поплюет по сторонам махорочными крошками. Потом он
подымет голову и скажет:
- Микола!.. Ты знаешь, - они продешевили...
Первый же токарь, пришедший сменить резец, или слесарь - за метчиком
или плашкой, уйдет посвященным в тайну самим Миколой, разумеется, с
напутствием, "что это большой секрет", и т.д. И к обеденному перерыву о
событиях в сопках узнают решительно все, начиная от опутанного огненными
змеями сопливого и вихрастого вальцовщика Федьки и кончая угрюмым сталеваром
Денисовым. Одни будут радоваться, другие горевать, третьи бояться даже одной
той мысли, что им что-то известно о находящемся в немилости у начальства
Старике. Но подавляющее большинство примет это известие с угрюмой
сосредоточенностью и еще сильнее уйдет в себя, где неустанно, невидимо
происходит большая и скрытая коллективная работа. Эти не выскажут никакого
суждения, - выслушают и отойдут молча. А потом под урчанье станков, под
злобный шелест трансмиссий, под лязг и грохот прокатных станов, под львиный,
адовый рык мартена они будут сверлить, строгать, вальцевать, плавить и
думать не только о Старике, но о многом-многом другом.
Старик сидел, согнувшись у костра в безнадежной позе, и душа его
по-прежнему ныла от непонятного, щемящего, тоскливого чувства, как будто все
то, о чем он думал, было и родным, и душевно близким ему, но уже почти
невозможным для него, потому невозвратно далеким. Он снова вопросительно
посмотрел вокруг, но темь стояла по-прежнему глухая и сытая, несокрушимая,
как стена. И небо с неведомо куда ведущим Млечным Путем смотрело нерадушно и
молчаливо.


3

Утром Старик поднялся с мучительным ощущением голода. Желание и
способность съесть в любой момент все, что угодно стало с этой минуты его
неотъемлемым свойством. Он беспрерывно жевал кедровые орехи, виноград,