"Ханс Фаллада. Маленький человек, что же дальше? (роман, 1932) " - читать интересную книгу автора

прямо в грузовую машину.
Ссыпать в мешки за один день тысячу шестьсот центнеров пшеницы - такое
только Клейнгольц способен придумать. Никакой организации работы, никакой
распорядительности. Пшеница лежит тут уже неделю, а то и две, можно бы давно
начать ссыпать ее в мешки, так нет же, извольте все за один день!
На чердаке полным-полно народу, помогают все, кого Клейнгольц наспех
собрал. Несколько женщин подгребают пшеницу обратно к кучам: работают трое
весов: у первых Шульц, у вторых Лаутербах, у третьих Пиннеберг.
Эмиль бегает от одного к другому. Эмиль еще злее, чем утром: Эмилия ни
вот столечко не дала ему выпить, потому он и не пустил на чердак ни ее, ни
Мари. Злость на тиранку жену возобладала над отцовским желанием пристроить
дочь. "Чтоб и духом вашим там не пахло, стервы!
- Вес мешка прибавили, вес правильный, Лаутербах? Ну и идиот! Мешок на
два центнера весит три фунта, а не два! Мешок должен весить ровно два
центнера три фунта, господа. И чтобы без походу. Я никому ничего дарить не
собираюсь. Я сам перевешаю, Щульц.
Двое мужчин волокут мешок к спуску. Мешок развязался.
Бурая пшеница рекой полилась на пол.
- Кто завязывал мешок? Вы, Шмидт? Черт подери, вам, кажется, не впервой
с мешками дело иметь. Не вчера родились! Чего на меня уставились, Пиннеберг?
У вас мешок перетягивает. Я же вам, дураку, сказал, чтобы без походу!
Теперь Пиннеберг действительно уставился на хозяина и смотрит на него
очень злобно.
- Ну, чего глаза вылупили! Если вам здесь не нравится, можете уходить.
Шульц, старый козел, оставьте Мархейнеке в покое. Ишь ты, вздумал у меня на
складе девок лапать.
Шульц бормочет что-то в свое оправдание.
- Молчать! Вы ущипнули Мархейнеке за задницу. Сколько у вас мешков?
- Двадцать три,
- Плохо дело подвигается! Плохо! Только намотайте себе на ус: пока не
погрузим восемьсот мешков, ли одного человека не отпущу! Перерыва не дам.
Хоть до одиннадцати ночи работать будете, вот тогда увидим...
Под крышей, нагретой жарким августовским солнцем, невыносимо душно.
Мужчины сняли пиджаки, жилеты, женщины тоже сняли, что можно. Пахнет сухой
пылью, потом, сеном, новыми блестящими джутовыми мешками, но сильнее всего
потом, потом, потом. Запах распаренных тел, тяжелый дух чувственности
становится все гуще. И непрерывно, как гудящий гонг, слышится голос
Клейнгольца:
- Ледерер, вы что, с большого ума так за лопату беретесь? Возьмите
лопату как следует!.. Держи мешок аккуратнее, черт полосатый, чтоб раструб
был! Вот как это делается...
Пиннеберг стоит у весов. Механически опускает защелку.
- Еще немножко, фрау Фрибе. Самую малость. Так, теперь опять слишком
много. Еще горсточку отсыпьте. Снимайте! Следующий! Хинрихсен, не зевайте.
Теперь вам. Не то мы здесь до полуночи
проторчим.
А в голове все время обрывки мыслей: "Овечке хорошо... на свежем
воздухе... белые занавесочки колышутся... Замолчал бы, сукин сын! Вечно
лается!.. И за такое место цепляешься! Боишься потерять. Благодарю покорно".
И опять гудит гонг: