"Михаил Федотов. Я вернулся" - читать интересную книгу автора

распределителе. Все современные русские авторы выходят в таких толстых
обложках, что из них можно делать офицерские сапоги. Я беру несколько наугад
и наконец останавливаюсь на стихах Нины Искренко. Она единственная пишет
против потока и в основном про мочу. Она умерла от рака. Перед смертью пила
много мочи. Если бы Бродский написал хоть одно стихотворение про мочу, я бы
стал к нему теплее относиться. У Малахова тоже два тома натуропатии про
мочу, но все дико серьезно. Наконец мне надоедает эта тема, и я веду Верника
в "Минутку". Когда-то там продавались гениальные пирожки с морковкой и с
яйцом. А бульончик и кофе заливали из ведра. Играешь всю ночь в покер на
улице Плеханова, 6, где как раз Бродского кормили голубями, а потом
натрескаешься пирожков и снова идешь немного поиграть.
Но "Минутки" больше на свете нет. Вместо нее открыт Макдональдс.
Чистенько так, что неподготовленного человека может вырвать. Но говорят не
по-американски, а по-русски. Это нам не подходит. Мы идем дальше к Мойке и
доходим до музея восковых фигур. Рядом во дворе есть пельменная, пельмени
американскими быть не могут. Но Верник начинает жаловаться, что ему тут
жарко. Это действительно пельменная трактирного типа, и зимой такая домашняя
пельменная сойдет "на ура". В этой пельменной снималась центральная сцена
"Крестного отца", когда Майкл стреляет в полицейского капитана. Называется
она "Луна адзурра". Вот точно такой же бачок в туалете, за ним укрепляли
двадцать второй калибр, но Вернику бачок не нравится. Он не просто сволочь,
он резидент Сохнута на Украине. Я выдаю его, но осталось всего две недели
его сионистских полномочий, и я уже не могу ему особенно навредить. Мы опять
выходим на Невский, аппетит пропал. Навстречу идут два мильтона в черных
беретиках, и один из них просит у Верника документы.
Я с удовольствием рассматриваю эту картину. Верник явно нервничает и
долго ищет свои бумаги. Наконец он их находит. А виза? Я советую Вернику не
писать кипятком, хлопаю его по спине и всячески подбадриваю. Перетрухал
паренек. Но тут один из милиционеров просит показать документы и меня.
Повторяется ситуация из "Трое из одной лодки", когда автор долго смеется над
Джорджем, у которого в реку упала рубашка. Но потом выясняется, что это
рубашка не Джорджа. Я вспоминаю, что мой русский паспорт в двадцать первом
отделении милиции на Бестужевской, которое уже наверняка закрыто по поводу
субботы. А с собой у меня есть израильский паспорт. Строго говоря, у меня их
с собой даже два. Но вот к ним у меня нет никаких виз. Потому что в
Ленинград я въезжал "как свой", виляя хвостом на таможне и помахивая
российским паспортом. Квиток, что мой паспорт на оформлении, я с собой тоже
взять забыл. Идет, сгущается пятница. Четыре часа. Паспортный стол не будет
работать до понедельника. Выслушивая мои нервные объяснения, мильтоны
похамливают и вызывают машину. Потом меня аккуратно обыскивают и говорят,
что я арестован. И для разбирательства буду отправлен в милицию в переулке
дедушки Крылова. Это очень известное отделение: туда раньше из туалетов
Пассажа таскали баб-фарцовщиц. Верник стоит глубоко подавленный. Едрена
матрена - сейчас бы сидели спокойно, жрали пельмени и заливали их уксусом.
Начинается. Меня забрали два молодых сержанта. Один из них, поретивее,
похожий на передачу "Четыре татарина", воспитывает меня на ходу, говоря, что
нельзя так часто менять гражданство. Он совершенно прав. Это у меня
генетический дефект. Мы идем по Невскому, но не в наручниках, и на нас с
любопытством поглядывают прохожие. Здравствуй, родина! Верник трусит за нами
и жалобно просит меня отпустить. Или хотя бы разрешить ему с нами поехать.