"Федерико Феллини. Делать фильм " - читать интересную книгу автора

Я постоянно думаю о фильме, который давно хочу сделать. Быть может,
нужен еще инкубационный период, маленькое "яичко" должно подрасти? Так ли
это? Кто знает! Однажды в помещении съемочной группы на виз Васка Навале я
растянулся на огромном продавленном диване: хотелось немного отдохнуть. Дело
было летом, снаружи уже давным-давно доносилось стрекотание цикад. Внезапно
рядом со мной, буквально в миллиметре от моего носа, обрушилось двадцать
пять миллионов тонн камня. Целый фасад Миланского собора, а может,
Кельнского, не знаю. Я почувствовал толчок воздушной волны, и тут же у самых
моих ног раздался страшный грохот. Совершив акробатический прыжок, я
оказался в центре комнаты. Стена величиной с Гималаи отгородила от меня все:
все небо, все пространство, весь воздух. Я был жалким муравьишкой. И мне
вдруг пришла в голову мысль, что на пути этого фильма стоят какие-то
серьезные преграды и таятся они, как ни горько признать, во мне самом. Я был
немного напуган, но желание - этакое донкихотское желание картину все-таки
сделать - лишь усилилось. Если за всеми этими соборищами-Гималаями есть
небо, открытое пространство, значит, именно там нужный мне простор, и я
должен найти способ к нему пробиться. До сих пор, однако, я его так и не
нашел.
В те дни я был уверен, что могу умереть от инфаркта еще и потому, что
опасался, как бы задуманное дело не оказалось для меня непосильным.
"Избавить человека от страха смерти - желание, достойное ученика чародея,
который бросает вызов сфинксу, морской пучине и - погибает. Мой фильм
убивает меня",- думал я. Когда на днях мне показалось, что я умираю,
окружающие меня предметы вдруг перестали претерпевать превращения. Телефон,
обычно напоминающий какого-то огромного чудо-паука или боксерскую перчатку,
был телефоном, и только. Хотя нет, даже не так, он стал просто ничем. Трудно
объяснить: я вообще не знал, что это за предмет, ведь представления об
объеме, цвете, перспективе - тоже своего рода способ найти общий язык с
действительностью, ряд позволяющих определить ее символов, нечто вроде
понятной каждому схемы или азбуки; так вот, именно эта логическая связь
представлений о вещах с самими вещами внезапно пропала. Как в тот раз, когда
я, на радость приятелям-врачам, изучавшим воздействие ЛСД на человека,
согласился стать подопытным кроликом и выпил полстакана воды с растворенной
в ней ничтожно малой долей миллиграмма лизергиновой кислоты. Тогда
реальность предметов, цвета, света тоже утратила всякий привычный смысл.
Вещи, остававшиеся самими собой, пребывали в состоянии полного покоя,
светлого и страшного. В такие мгновения все для тебя становится невесомым и
ты не оставляешь - как амеба - своих влажных следов на всем вокруг. Предметы
делаются безупречно чистыми, потому что ты сам избавляешь их от себя и
начинаешь испытывать такое же чувство первозданной неопытности, какое,
должно быть, испытывал самый первый человек, увидев долины, луга, море. Как
непорочен мир, пульсирующий живым светом и цветом в ритме твоего дыхания; и
ты сам - все это и больше не отделен от вещей; вон то облако на
головокружительной высоте посреди неба - это ты, и сама небесная лазурь -
ты, как и красный цвет герани на подоконнике, и листья, и каждое волоконце
занавески. А вон та стоящая перед тобой скамеечка для ног - что она такое?
Ты уже неспособен определить словами эти очертания, этот материал, этот
рисунок, который вибрирует, колышется в воздухе, но тебе все равно, ты
счастлив и так. Хаксли в своей книге "Врата восприятия" прекрасно описал это
состояние, возникающее под воздействием ЛСД: символика значений утрачивает