"Федерико Феллини. Делать фильм " - читать интересную книгу автора

смысл, предметы доставляют радость уже одной своей ненужностью, своим
отсутствием-присутствием. Какое блаженство. Но внезапно то, что ты оказался
вне привычных представлений о вещах и вне связей с ними, повергает тебя в
глубочайшую, невыносимую тоску; и все, что еще какое-то мгновение назад было
блаженством, вдруг становится адом. Кругом одни лишь чудовищные формы, без
смысла, без назначения. И это отвратительное облако, и яростно-синее небо, и
непристойно колышущаяся ткань занавески, и эта скамейка, которая вообще
неизвестно что такое, тебя душат, вызывают у тебя безмерный ужас.
В клинике я окружен монахинями-иностранками. Одна из них, входя в
палату, говорит: "Все писать, все писать. Столько философия". Перечитываю
написанное, и мне становится стыдно: о каком "философском" уровне тут может
идти речь?
Другая каждый вечер приносит мне стакан лурдской воды и протягивает его
со словами: "Это нужно!" На днях она мне сказала: "Свою плевру вы очистили,
теперь нужно очистить сердце". Я испугался, подумал, что опять предстоят
какие-то инъекции. "Да-да, у вас очень, очень перегруженное сердце".- "Когда
же будем его очищать?"- "Когда угодно вам, можно в любое время".
Недоразумение вскоре рассеялось: я понял, что она советовала мне
исповедаться. А посему кроме стакана лурдской воды она теперь ежедневно
присылает ко мне священника-американца, очень похожего на Де Сику. Входя, он
говорит: "Как самочувствие? Плеврит? Мерзкая штука".
В пять утра - еще совсем темно - появляется сестра Бургунда в черном,
похожем на крылья летучей мыши рогатом чепце, с зажатой в зубах резиновой
трубкой и с большой коробкой пробирок. Этот вампир с берегов Дуная говорит:
"Не дадите ли вы мне немного своей крови, синьор Феллини?"
А сестра Рафаэлла - колумбийка. "Как васе самосуствие сегодня? Лусе?" -
спрашивает она. Потом, став посреди комнаты, сообщает: "Встретились сонсе и
луна, луна и говорит сонсу: как тебе не совесно, ты такое больсое, а тебя
носью гулять не пускают". Поскольку шутка ей нравится, она повторяет ее
каждое утро.
В девять вечера приносит снотворное сестра Эдмеа. Она приближается, и я
вижу у нее на верхней губе темный пушок. Сестра Эдмеа из Фаэнцы; она похожа
на "усачек" из церкви Паолотти в моем Римини. Мне приходится часто
беспокоить ее по ночам. Сестра Эдмеа сразу же подходит и заботливо
осведомляется: "Может, еще немного отвара из ромашки?" Она рассказывает, что
ее отец до шестидесяти лет имел любовниц: спрячет, бывало, любовницу в
курятнике, а потом является за ней. В свои шестьдесят лет он всем им делал
предложение руки и сердца, но предупреждал: "Мои родители согласны, обо мне
и говорить нечего, вот только моя жена возражает". Сестре это кажется
остроумным.
Через несколько дней (когда после коллапса из-за инъекции баралгина я
казался себе этаким камешком, выпущенным из пращи, то есть чувствовал, что
со свистом несусь в какое-то иное измерение, куда - неизвестно, во всяком
случае за пределы клиники) все стали меня навещать. Я видел толпившихся в
дверях палаты статистов - это было похоже на картины Таможенника, слышал,
как они канючат, а монахини их оттаскивают. Я всех благословлял, гладил по
головке, а у самого в ушах звучал пасхальный перезвон. С этого момента
болезнь моя стала праздником. Приходили Титта и Монтанари из Римини. Титта,
увидев меня, от самых дверей стал издавать губами неприличные звуки. Его
пытались задержать, а он чуть не врукопашную схватился с монахинями и