"Мужики и бабы" - читать интересную книгу автора (Можаев Борис Андреевич)

13

Андрей Иванович, наказав Петьке Тырану приглядывать за Сережкой, еще засветло выехал верхом домой. Лошадь, успевшая нагуляться за день и отдохнуть, легко и резво бежала по высокой траве, подгоняемая комариным зудом. Бородин скакал напрямки, не считаясь ни с болотами, ни с бочагами, бродов не искал – разбрызгивал лаптями воду на переездах; замочил не только штаны, но даже попону, которую подостлал на холку лошади. Думал только об одном – наконец-то посчитаемся, сойдемся в открытую… Только бы не помешали, не спугнули субчиков-голубчиков; а уж там повеселимся, поглядим, чья возьмет. Кто эти воры, Кадыков не сказал; но Андрей Иванович думал теперь только о Жадове, и лупоглазая, длинноволосая физиономия Ваньки маячила перед его мстительным взором, застя собой белый свет, и яростное чувство накатывало волнами из груди, перехватывало горло и жарко било в голову.

Очнулся он от этого наваждения только под Пантюхином, когда выехал к Святому болоту. Сперва увидел длинный загон картофельной ботвы, темным клином врезавшийся в широкий луговой разлив уже скошенной травы, – по сочной и шелковистой, салатного цвета отаве вразброс стояли желтовато-бурые копны, присаженные дождем, дальше, к лесу – нетронутая стенка высокого канареечника, синяя снизу и рыжая, от цветущих метелок, почти ржавая сверху, с яркими фиолетовыми вкраплинами одиноких цветов плакун-травы.

Облака на закате лилово-синие, размытые, словно расплавленные, и сквозь них багровела, касаясь земли, огромная горбушка солнца. Торопливо и настойчиво, как заведенный, бил перепел, мягко трещали кузнечики, да где-то за канареечником, возле ольхов, одиноко и пронзительно плакал чибис.

Наконец Андрей Иванович выехал на дорогу, черную, хорошо накатанную и пружинистую, какие бывают только на сухих торфяниках. Перед ним долго бежала, перепархивая время от времени, пестрая трясогузочка с желтоватой грудкой.

– Цвить! – крикнет звонко и радостно и бежит, бежит, словно вперегонки играет.

Когда взлетает, хвост, белый по краям, раскрывается как веер.

Ах вы, пташки беззаботные! Все бы вам чирикать да веселиться, подумал Андрей Иванович. И нет вам дела до нашей суеты да злобы.

В Тиханово въехал он уже затемно.

Дома застал он настоящий бабий переполох: Надежда, Мария и приехавшая из Бочагов на помощь в сенокосную пору баба Груша-Царица встретили Андрея Ивановича пулеметной трескотней:

– Дожили, докатились… Нечего сказать! – кричала Надежда. – Ушла самоходкой… На все село опозорила! Иди сейчас же за ней! Хоть за волосы, но притащи ее, паскудницу.

– Кого тащить? Откуда?

– Торба наша… Торба выскочила замуж, – потрясала руками над головой Мария, словно в каждой руке у нее было по погремушке, но они не гремели, и Мария от удивления делала ужасное лицо. – Хорошенькое замужество! Она подол себе застирать не умеет.

– Эка невидаль, подол? С грязным походит. Не в том дело… Из какого он рода? Вот что важно, – гудела Царица, сидя на табуретке посреди летней избы неподвижно, как идол на пьедестале. – Говорят, он, этот Сенька, из приюта. Как он туда попал? Откентелева? А может, он воровского роду? Мотрите, запустите собачье семя в родню, сами брехать обучитесь…

– И смотреть нечего… Взять ее, дуру шелопутную, за косы притащить, – настаивала на своем Надежда.

– Кто ушел? Куда? Может, поясните мне толком, – сказал Андрей Иванович, все еще стоявший возле порога.

– Ну, Зинка ушла. Господи, вот еще балбес непонятливый нашелся, – хлопнула руками по бедрам Надежда. – В полдень я корову ходила доить в стадо, Маша у себя в конторе задержалась. Она пришла домой, собрала свои манатки – и айда через сад. Там, за градьбой, ее Сенька ждал, Опозорила нас, потаскуха окаянная. Иди за ней. Хоть упрашивай, хоть силой, но веди ее назад. А там поговорим.

– Что она, телка, что ли? – сказал Андрей Иванович, все еще думая про свое.

– Бирюк ты, бирюк лопоухий. И лошадь у тебя из-под носа увели, и родню поганят, и гляди – еще самого из дому прогонят. А ты и будешь хлопать белками да ширинкой трясти. Слышишь, иди за ней! Не доводи до греха.

Надежда застучала ладонью об стол.

– С ума ты сошла, баба. Она ж не дите малое. Все ж таки она совершеннолетняя. Это где ж такие порядки заведены, чтоб взрослых людей на веревке водить? Или вы позабыли, что у нас Советская власть? То есть свобода действий…

– Во, во! – обрадованно подхватила Надежда. – Это ваша свобода действий доведет до того, что мужики с бабами под заборами валяться начнут.

– Да иди ты! – отмахнулся Андрей Иванович, проходя в горницу. – Мне не до ваших глупостей.

– Погоди, Андрей Иванович! – сдержанным тоном сказала Мария.

– Ну? – он оправил усы и вздохнул.

– Дело не в том, чтоб вести кого-то на веревочке. Но узнать, что за человек стал мужем нашей Зинаиды, при каких обстоятельствах они сошлись. Не шутка ли здесь. Не обман ли одной более опытной стороны? Я знаю этого субъекта. Он на все способен. И вообще, брак ли это? Замужество ли? Насколько мне известно, они даже не расписались. Все это необходимо выяснить. И обязан это сделать ты, Андрей Иванович, как глава семьи.

Андрей Иванович только головой мотнул:

– Попал из кулька в рогожку… Заполошные! Вы даже не спросили, зачем я здесь оказался? Мне ехать надо в Ермилово. Лошадь, кажется, нашлась.

– Успеешь, – сказала Надежда. – Если нашлась, то никуда она не денется. А здесь не лошадь – живой человек.

– Андрей Иванович, ты у нас надежда и отрада всего рода нашего. Ты и судия и заступник. Разберись толком, рассуди по совести. А вдруг она не по своей воле? – сказала Царица.

– Как не по своей воле?

– А вот так. Наговором взяли. Как нашу Марфуньку за Филиппа выдали. Она девка видная была, красивая, а он так, ошурок, от горшка два вершка. Гоп-гоп, где мои гогицы! Зато дед его Тереха был колдун. Пришли к ним зимой вальщики, валенки валять. А Тереха им и говорит: «И для нас валяйте и на невесту». – «Как же мы будем валять на невесту, если не знаем, кто она?» – спрашивают вальщики. А он им: «Вон, глядите, девка за водой пошла. Вот на нее и валяйте». А те смеются: «Эта, мол, Марфунька Обухова. Станет она связываться с твоим Филиппком». – «Станет», – говорит Тереха. И добился своего. Придет, бывало, к нам и все к матери: «Сватья, выдай девку к нам!» А мать ему: «Какая я тебе сватья! Ступай с богом». А он все к Марфуньке норовит подсесть. «Терентий, – говорит ему Марфа, – ты человек меченый. Не трогай девку!» – «Да я что? Я так, все ха-ха да хе-хе». А один раз Марфунька пряла на скамье, он к ней все-таки подсел, в ухо ей дунул и в плечо толкнул. И что ж вы думаете? Ушла девка… Вот и я говорю – сходи разберись. Может, он сам меченый? Или подсылал кого? Теперь не прежние времена, за такое дело можно и привлечь куда следует.

Андрей Иванович скривился в усмешке:

– Ладно, подойдет время, выясним – колдун он или моргун.

– Ты не отмахивайся! – крикнула от стола Надежда. – Отвечай прямо: пойдешь или нет? А то сами сходим. Хуже будет.

– Хорошо, схожу, – сдался он. – А вы соберите мне поесть да в сумку положите чего-нибудь… С собой, на дорогу.

Сенечка Зенин жил возле церкви у Ильи Евдокимовича Свистунова, бухгалтера из райфо. Свистунов был человек хозяйственный, жил в пятистенном доме, детей не имел.

Зенину сдавали горницу с отдельным входом и готовым столом: молоко, яйца, жирные щи. По праздникам блины, драчены и брага. И за все это Зенин платил по рублю в сутки. Хозяйка, кривобокая Матрена, отзывалась о постояльце уважительно: не пьет, не курит. Одно плохо – иконы вынес из горницы.

Андрей Иванович застал Сенечку и Зинку дома; они сидели за столом и пили чай с конфетами, шумно втягивали воду с блюдцев и громко причмокивали языком.

Нельзя сказать, чтобы их смутил приход позднего гостя, Зинка даже обрадовалась, заулыбалась, но покраснела, как недозрелая вишня.

– Садись с нами чай пить, дядь Андрей!

А Сенечка чинно подал табурет, сам сел напротив, скрестил руки на груди и запрокинул свои открытые шалашиком ноздри.

– Тебе налить, дядь Андрей? – повторила еще раз Зинка.

На столе стоял самовар, розовые жамки и конфеты «Раковая шейка».

– Спасибо, не хочу, – отказался Андрей Иванович.

– Поскольку я понимаю, вы пришли на предмет серьезного разговора насчет нашего бракосочетания, – степенно заявил Сенечка.

– Какой уж там серьезный разговор! Разговоры ведутся до женитьбы… – Андрей Иванович запнулся, – как принято у добрых людей. Хочу узнать: поженились вы или как?

Зинка опять покраснела и уткнулась в чашку.

– Если вы имеете в виду церковный обряд, связанный с религиозным дурманом, то такой женитьбы здесь не было и не будет. Все остальное налицо… Как видите, – Сенечка широким жестом показал на стол и потом на кровать.

Андрей Иванович посмотрел на убранную постель и узнал свое пикейное покрывало и большую пуховую подушку с вышитыми Надеждой вензелями НБ. Вторая подушка была поменьше и, видимо, принадлежала Зенину.

– Ну, кровать это еще не женитьба, – усмехнулся Андрей Иванович. – А как насчет регистрации?

– Женитьба есть добровольный союз двух равноправных членов общества. По нашим понятиям, товарищ Бородин, любовь есть главная связь свободного брака. Все же остальные церковные и бумажные формальности только оскверняют истинное чувство. Как видите, мы за новые отношения людей, не зараженных буржуазными предрассудками отживающего мира. Но вы не беспокойтесь, мы распишемся.

– А посоветоваться с родными, поблагодарить хотя бы за приданое, – кивнул он на кровать, – это что, тоже предрассудок? А по-воровски убежать из дома? С узлом через заборы лазить? Это что, новый обряд? Примерная свобода действий? Где же вы такое вычитали? В каком уставе?

– К сожалению, мы столкнулись с упорным нежеланием родственников считаться с нашим чувством, то есть со стремлением навязать свою волю, почерпнутую из домостроя. И все только потому, что наши представления на классовую структуру и формы борьбы не сходятся.

– Какие формы? Какая борьба? Кто с вами не сходится? – строго спросил Андрей Иванович.

– Вам лучше знать, – уклончиво ответил Зенин.

– А ты чего молчишь? – набросился было Андрей Иванович на Зинку. – Что произошло? Ты почему сбежала?

– Я… я больше не могу, – Зинка хлюпнула носом. – Маша с Сенечкой поругались. Она не пускала его к нам. У них по… политические разногласия.

Андрей Иванович с трудом удержался от неуместного смеха и сказал строго:

– Ну ладно, у них политические разногласия. А у нас с тобой что за политика? Почему ж ты со мной не поговорила, что выходишь замуж? С Надеждой не посоветовалась? Мы тебя вроде в сундук не запирали и на привязи не держали. Зачем же тайком убегать из дома? Зачем обижать людей?

Зинка только всхлипывала и заливалась слезами.

– Товарищ Бородин, оставьте этот прокурорский тон. Вы не судья, а мы не подсудимые, – сказал Сенечка сухо. – Зина здесь ни при чем. Это я настоял на такой форме наших с вами отношений.

– Какая форма отношений! Просто сбежали, как воришки, и приютились в чужом углу. Жили бы у нас. Чай, не стеснили бы. У нас и горница вроде бы попросторнее.

– А если мне у вас не нравится? Если обстановка вашей жизни мне не по душе?

– Чем же тебя не устраивает наша обстановка? – искренне удивился Андрей Иванович.

– К примеру, своим уклоном к частному накоплению. Три лошади, двадцать овец, два дома, кладовая… Не много ли держите в одних руках при нашем всеобщем стремлении к равенству?

– Ты что ж, за то, чтобы всем жить в чужих домах и спать на чужих подушках? – накалялся Андрей Иванович. – Как до двадцать второго года, да?

– До двадцать второго года был коммунизм, а теперь торгашество, погоня за наживой… – кричал, багровея, и Сенечка. – Не для этого устанавливали Советскую власть.

– А ты ее устанавливал? Ты в те годы под стол пешком ходил. А я и четыре моих брата всю гражданскую ворочали. И землю делили. Поровну, без обиды. Бери, старайся, работай…

– Я просто считаю по теории классовой борьбы – каждая собственность калечит отношения между людьми. Поэтому я и забрал свою жену из вашего частнособственнического гнезда… Где, между прочим, вы меня все ненавидели.

– Подлец! – Андрей Иванович встал и стиснул кулаки. – Если бы не моя племянница, я бы тебе голову намылил за такие слова.

Сенечка тоже встал:

– Спасибо за откровенность. Но мы еще как-нибудь встретимся. Посмотрим еще – кто кого намылит, а кто и утрется.

– Ну что ж, поглядим.

Андрей Иванович вышел и сильно хлопнул дверью.

У Васи Белоногого в Ермилове был свой человек, некий Герасим Лыков. Работал он в Ермиловском сельпо, а в лесную кампанию был у Васи весовщиком на продовольственном складе.

Этот Лыков однажды в Елатьме увидел Жадова на рыжей кобыле, но не мог допытаться – куда уехал Жадов и где прячет кобылу. После убийства ветеринара Белоногий наказал Лыкову:

– Герасим, душа из тебя вон… Но с Жадова все эти дни глаз не спускай. Чего заметишь – дай мне знать.

И Лыков заметил… Как-то на ночь глядя заехал к Жадову Сенька Кнут на той самой рыжей кобыле, запряженной в тарантас. Не успев толком покормить лошадь, они тотчас уехали в лес. Подался за ними охлябью и Лыков.

Часа три рысил он по темным лесным дорогам за отдаленно грохотавшим тарантасом, пока не выехал на открытую поляну к Сенькину кордону. Здесь он спешился, привязал в лесу лошадь, а сам, хоронясь за соснами, назерком подошел к подворью.

Со двора доносились незнакомые голоса и лошадиное фырканье. Потом хлопнула сенная дверь, проскрипели под тяжкими шагами ступени, и раздался частый жадовский говорок:

– Вы долго тут будете возиться? Лошадь распрячь не умеете!

– Да не видать ни хрена. Сбрую вот собрать надо, отнести в хомутную, – ответил кто-то недовольно, ухая басом как из колодца.

– Зачем? Оставьте все в тарантасе, – сказал Жадов, – завтра утром я на рыжей уеду в Елатьму. А вы давайте на Воронке в Ермилово. Заберете там все мои пожитки.

– А как же насчет барана?

– Барана привезешь послезавтра, понял? – сказал опять Жадов. – Я заночую в Елатьме. Вернусь послезавтра к вечеру. Вот тогда и отходную сыграем.

– Один приедешь? Или как? – спросил кто-то третий жидким голоском.

– А тебе не все равно?

– Дак на сколько человек жарить?

– Жарь на всех, чтоб себя не обделить, – сказал Жадов, и все засмеялись.

– Ну, пошли в избу! Не то ждать не будем.

Через минуту хлопнула дверь, и все стихло.

Рано утром Лыков был уже в Агишеве. А в тот же день, пополудни, Вася Белоногий поймал в тихановской милиции Кадыкова и выпалил ему прямо в коридоре:

– Жадов уволился из лесничества. Послезавтра уезжает. Брать его надо в ночь перед отъездом. Он соберет приятелей на Сенькином кордоне, и лошадь Бородина будет там, и вещи краденые, как я полагаю. А может быть, и вся шайка окажется в сборе. Дорогу мы знаем. С завязанными глазами доведу.

Кадыков выпросил у начальника милиции Озимова двух милиционеров: Кулька и Симу; под вечер отправил их вместе с Белоногим в Ермилово, а сам завернул на луга – позвать Бородина.

Меж тем Иван Жадов, ничего не подозревая и ни о чем не догадываясь, гулял в Елатьме «последний нонешний денечек». Он приехал налегке и с деньгами. Сенька Кнут удачно продал на базаре в Дощатом пару лошадей да барахло деминское переправил в Муром, за что Жук выдал ему полтыщи задатку. Да еще от лесничества, при расчете, капнуло две сотни за «беспризорные» штабеля дров.

Словом, Жадов был богат и весел. Он надел свою лучшую темно-синюю фланель – суконную блузу и шелковую тельняшку в голубую мелкую полоску. Нагладился так, что рубчики с блузки сливались с рубцами на брюках, стояли как завороженные… стрелками! А клеша наглухо прикрывали носочки начищенных ботинок. Оделся, хоть в строй становись, на парад.

Алена снимала квартиру на речном съезде, недалеко от пристани. Высокий сосновый пятистенок под железной крышей, на каменном фундаменте был хорошо знаком Жадову. Он круто осадил возле тесовых ворот кобылу, привязал повод за большое бронзовое кольцо, ввинченное в дубовый столб, и легко взбежал на высокое крыльцо. Дверь ему отворила не хозяйка, а сама Алена. Вместо приветствия она сердито отчитывала его:

– Ты что, с ума спятил? Зачем лошадь сюда пригнал? Или забыл – где постоялый двор?

Он грубо стиснул ее за оголенные плечи и полез целоваться. На ней был розовый сарафан без кофты с широким вырезом на груди, из которого соблазнительно выпирали белые полушария.

– Вва! – азартно выдохнул он и запахал носом ей в грудь.

– Да пошел же! – она с такой силой оттолкнула его, что он стукнулся плечом о притолоку.

– Эх-ва! Пожалей косяк, – осклабился Жадов и снова поймал ее за плечи. – Ну, куда ты от меня денешься, пташка-канареечка? – и вдруг заголосил, выпучив глаза:

– Вот ты и есть сатана. Я что тебе говорила?

– Что? – мотнул он головой.

И Алена теперь заметила, что был он под хмельком.

– Не ездий ко мне больше! Ты меня обманул! Я из-за тебя с работы ушла, понял?

– А если и я из-за тебя ушел с работы? Тогда что? А?!

– Врешь. Покажи документы?

– Отворяй ворота! Вот лошадь распрягу… А там уж покажу тебе белый свет в уголке, который потемнее.

– Ты не дури. Хозяин не велит принимать чужих лошадей.

– А хрен с ним. Все равно завтра наверняка уедем отсюда.

– Куда?

– Куда хочешь. На все четыре стороны.

– А не врешь? – спросила так, что голос дрогнул и брови разошлись, разгладилось лицо, и даже улыбка заиграла на краешках губ.

– Отворяй! Иль не чуешь? За тобой приехал… Вот соберемся в дорогу, купим чего надо, гульнем и завтра уедем насовсем. И-эх! Нас не выдадут черные кони. – Жадов рассыпал ботинками чечетку. – Отворяй ворота!

– Сейчас хозяйке доложусь, а ты лошадь отвязывай. – Она, как девчонка, засеменила по длинному коридору к избяной двери.

Когда Жадов, оставив телегу на подворье, вводил в конюшню лошадь, Алена кинулась ему помогать:

– Я тебе сенца принесу.

– Кто же будет теперь старое сено жевать?

– А у нас сенцо свежее.

– Где?

– На повети.

Алена проворно полезла по стремянке на поветь. Ее широкий подол сарафана распахнулся, как колокол, и сверху, из-под этого колокола, ударили по глазам Жадова, как световые столбы, мощные белые ноги.

– Подожди меня там! – крикнул Жадов.

– Чего?

– Мне надо тебе что-то сказать.

Он быстро привязал лошадь у кормушки и, пыхтя, как бык у месива, раздувая ноздри, полез на поветь.

– Чего ты? – спросила она с удивлением, глядя на его разгоряченное алчное лицо.

Он, как давеча, стиснул ее за плечи и повалил на сено.

– Господи! Вот ненормальный, – бормотала она, не сопротивляясь. – Увидят же! Что подумают хозяева?

– Ум-м!.. Ффах! – Он тряс головой, мычал и фыркал, распаляясь все больше, как кузнечный горн. И ему было наплевать на всех, кто его увидит, и на все, что о нем подумают.

…Потом долго лежали, притомленные, молчаливые, отрывисто и глубоко дыша, словно лошади после пробежки.

– Значит, завтра уедем? – наконец спросила она.

– Уедем. Сперва на Сенькин кордон. Там ночку отгуляем, простимся с друзьями… И гайда!

– Куда же? В Муром? К Жуку?

– Нет. Жук раскололся.

– Как? Посадили?

– Хуже – он пошел работать в потребкооперацию. – Жадов помолчал, отрешенно глядя вверх, на самый конек. – Обложили его индивидуалкой… Полторы тысячи рубликов приписали. Он и скис.

– А где взять такие деньги? – сочувственно спросила Алена.

– Не в деньгах дело. Деньги – навоз. Где люди обитают – там и деньги накапливаются. Деньги брать он умел… Не в том закорюка.

– И куда ж мы теперь? – затаенно спросила Жадова Алена.

– Двинемся на Пугасово… Продадим там лошадь, а дальше по железке на Орехово. К дяде твоему в гости… Подарков накупим. Надо порадовать человека, заодно и посмотреть – на что он способен. Устроишься на фабрику. А я по задворкам похожу, понюхаю – чем пахнет. Говорят, в Шатуре сейчас весело: народу много. Там ведь недалеко… Поглядим.

После обеда, когда схлынула жара, пошли в торговые ряды. Подымались долго по извилистому пыльному съезду, отороченному короткими толстыми столбами.

– Погоди, дай дух перевести! – часто останавливалась Алена и опиралась на торец аккуратно зачищенного гладкого столба.

– Садись мне на холку – вывезу, – смеялся Жадов и подставлял свой загорелый бычий загорбок.

На площади, над старыми белыми корпусами бывших земских да уездных управ, над высоким крепостным валом носились стрижи и ласточки. В отдалении у самого речного обрыва, застя собой полнеба, стоял громоздкий белый куб уездной тюрьмы с плоской и ржавой крышей, с черными квадратными дырами вместо окон, заплетенными узловатыми, такими же ржавыми, как крыша, решетками.

Над длинной кирпичной стеной уныло маячила одинокая дощатая вышка с часовым в черной фуражке; он смотрел на площадь, опершись на поручни, и зевал. Рядом стояла, прислоненной к столбу, его винтовка с примкнутым штыком.

– А что, Ванька? Давай перейдем площадь, постучимся в ворота. Небось пропустят. Куда еще ехать? Ведь все равно этих ворот не минуешь.

Жадов побледнел и нервно передернул пересохшими губами:

– Дура! Такими словами не шутят.

В торговых рядах под белокаменной аркадой, на исшорканных изразцовых полах было прохладно и глухо, как в подвале. Народу было мало – день будний, к тому же сенокосная пора…

– Ну, чего тебе надо? Выбирай! – говорил Жадов, водя ее вдоль прилавков.

Она взяла темно-синий бостоновый костюм – мечта всех елатомских модниц, подобрала к нему белую батистовую кофточку с шитьем и черные лакированные туфли на высоком каблуке.

– Я теперь как из песни, – радовалась Алена.

– Чего? – не понял Жадов.

– Слыхал песню:

– А-а! Сейчас мы сообразим насчет шляпы. Выбирай, пока не передумал, – подталкивал ее Жадов к прилавку с платками и сам удоволенно хмыкал: – Ну, что? Глаза разбежались? Или дух перехватывает?

Из яркого набора ситцевых и сатиновых платков, газовых, атласных, шерстяных, одноцветных – синих и красных, малиновых и небесно-голубых, канареечных, вишневых и черных в крупных разноцветных бутонах свисал один королевский персидский плат, весь перевитый тонкой набивной вязью вихревого рисунка, охваченный шафрановым жаром пылающей расцветки, с длинными черными кистями.

И такой громадный, что не только голову покрыть, кровать двуспальную застелешь. Алена остановилась перед ним как завороженная.

– Понравился? – спросил Жадов.

Она только вздохнула.

– Сколько стоит эта штука? – спросил он продавца, перегнувшись через прилавок и схватив за конец свисающий плат.

– Платок персидский, – строго сказал продавец. – Просьба руками не трогать.

– Сколько стоит, говорю? – грубо окрикнул его Жадов.

– Пойдем, Иван! Пойдем, – сказала Алена, беря Жадова за руку.

– Отойди! – выдернул он руку и опять продавцу: – Ты что, язык проглотил?

– Двести сорок рублей, – ответил тот, чинно поджимая губы.

– Заверни платок! – Жадов вынул из кармана флотских брюк толстую пачку червонцев и, отсчитав нужную сумму, небрежно бросил на прилавок. – Сморчок! Знай, с кем дело имеешь.

А вечером, прихватив с собой Верку, они пошли в трактир. В трактире было пиво, и потому за столиками и возле буфета толкалось много народу. Алена сходила к «самому», который сидел за дощатой перегородкой, выкрашенной в голубой цвет. Через минуту вынесла оттуда круглый столик и поставила его в углу за высоким лопушистым фикусом в кадке. Не успели гости рассесться за столиком, как появился сам хозяин – лысый толстяк в белой куртке с покорным услужливым лицом, скорее похожий на полового, чем на владельца трактира. Извинительно улыбаясь, глядел только на Жадова, как кролик на удава, лепетал:

– Есть свежая стерлядка, судачок, грибки маринованные, тоже свежие…

– Сперва говори, что есть выпить! – сказал Жадов.

– Выпивка у нас известная: значит, рыковка, в розлив и под сургучом, для барышень – кагор и сетское, в бочках.

– Давай бутылку рыковки и графин сетского, – приказал Жадов. – А на закуску – всего самого лучшего, по тарелке. И пива поставку.

– Сейчас принесут!

Хозяин скрылся за дощатой дверью, и тотчас же вынырнул оттуда проворный официант с черными усиками и в такой же белой куртке, он одним махом накрыл на столик белую скатерть и, торопливо оглаживая складки, воровато поглядывал на Алену.

– Очень приятная компания, – изрек наконец. – Уезжаете?

– Тебе чего? – сказал недовольно Жадов. – На свидание пришел или байки рассказывать?

– Поскольку вместе служили… – стушевался тот. – Простое любопытство то есть…

– Не в меру любопытных бьют и плакать не велят. Неси, чего приказано!

– Сей минут, – официанта как ветром сдуло.

Алена прыснула:

– Сейчас на кухне устроит переполох. Повара будут в окошко выглядывать. Вот посмотрите… Все решили, что я брошенная. Мы уж с Веркой в Растяпин собрались податься.

– Ты хоть меня не приплетай, – недовольно отозвалась Верка, покусывая ноготь. – Веселись, потешайся, но меня оставь в покое.

– Ты что сегодня кривишься – или муху съела?

– А мне что, на одной ножке скакать, оттого что ты устроилась?

– Вот ненормальная.

Между тем из раздаточного окна стали выглядывать распаренные физиономии в белых колпаках.

Алена хлопнула в ладоши и засмеялась:

– Ну, что я говорила, что?!

Жадов тоже засмеялся, махнул рукой поварам и крикнул:

– Подходите к столу, водки дам!

Официант принес на подносе отварную стерлядь, жареного судака, нарезанного крупными кусками, белые грибы, колбасу и сыр.

– Ну, девки! – сказал Жадов, наливая им вина. – Давайте помянем наши елатомские малины. Привольная была жизнь, веселая. Дай бог нам в другом месте так пожить.

Алена выпила большую граненую рюмку и опрокинула ее донцем кверху.

– Кто как, а я всем довольная: и на прошлое не в обиде и на будущее в надежде.

– Надеялся волк на кобылу, – сказала хмуро Верка. Она чуть пригубила и отставила на край стола рюмку с вином.

– Ты какая-то ноне прокислая, – сказал Жадов. – Все пузыри губами пускаешь.

– Ее Жук подвел, а мы виноваты, – хохотнула Алена.

– Уж больно ты веселая нонче, – поглядела на нее пристально Верка. – Не рано ль пташечка запела, каб те кошечка не съела.

– Типун тебе на язык! – сказал Жадов.

К ним подсел пожилой и небритый человек с землистым лицом в грязной рубашке, но при галстуке:

– Честь имею представиться, – с трудом пошевелил он языком. – Знаменитого Московского Художественного театра артист Ап… Аптекин.

– Будет тебе представляться, Таврило, – сказала Алена. – Ты что, или не узнал меня?

– А, пардон! – он поглядел на нее мутными серыми глазами, наморщив высокий лысеющий лоб. – Аленушка-сестриченька? Ты? А это кто? – кивнул на Жадова. – Братец Иванушка или серый волк?

– Хозяина за столом не расспрашивают, – сказал Жадов. – У хозяина просят, что надо. Это что за артист? – спросил Алену.

– Какой он артист! Бывший стряпчий Томилин. Спился. Теперь по деревням ходит да от мужиков жалобы пишет в ЦИК. Они и поят его…

– Простите, мадам… А прежде я был артистом Ап… Аптекиным. С Михал Михалычем Тархановым начинали, да-с. Разрешите за доблестный русский народный флот, красу и гордость революции, осушить бокал из этого жбана? – указал на поставку с пивом.

– Ты артист? – спросил Жадов.

– Так точно.

– Ну вот сперва спой. А мы послушаем.

– Что прикажете?

– Валяй, чего знаешь.

– Судя по вашему требовательному вкусу и красивому воротнику, вам непременно придется по душе песнь о самопряхе, пошедшей за гвардейским командиром в высший свет.

Жадову понравилось замысловатое и вежливое изречение этого мятого пьяницы.

Он кивнул:

– Давай.

Томилин запел слабым хрипловатым голосом:

А потом прислонил к губам раструбом кулак и пропищал, как из рожка, высокие ноты.

– Отчего ж ты кулак приставляешь? – спросил Жадов. – Или голосу нет?

– Голос у меня есть, только воздуху не хватает, – ответил Томилин.

– Ладно. Выпей вот, – Жадов налил ему стакан пива. – Накачай в себя воздуху и ступай к другим столам.

Когда Томилин отошел, Жадов попросил Верку:

– Спела бы ты по-настоящему. А то у нас не веселье, а тоска зеленая.

– Нет уж, миленькие дружки мои. У меня тоже, как у Томилина, воздуху не хватает. Видать, я его весь израсходовала раньше. Счастливо вам погулять. – Верка встала и быстро вышла.

– Завидует нам – вот и бесится, – сказала Алена.

– Н-да… Что-то не клеится у нас сегодня. Не совсем весело.

– А я счастлива. Может быть, первый раз в жизни. Налей мне, Иван!

Кулек и Сима заночевали в Агишеве у Васи Белоногого и приехали в Ермилово только к десяти утра. Там, у Лыкова, их поджидали Кадыков и Бородин.

– Вы какого дьявола? К теще на блины поехали или выполнять оперативное задание? – набросился на милиционеров Кадыков.

– Погодь, погодь, – забормотал Кулек. – Оперативные сроки мы не нарушали. Сказано: к вечеру выехать на кордон. Вот мы и заявились.

– А мне чего делать до вечера? Сидеть и в потолок плевать? Или по воску гадать – где вы? В бочаге уходились или с похмелья дрыхнете? – заорал Кадыков. – Мне ж надо с местной милицией согласовать. Помощь запросить, если вас, обормотов, нету. Не одному ж мне в облаву лезть!

– Да понимаешь, месяц как раз народился. Ну и у татар была ураза, – вступился Вася Белоногий за милиционеров. – Соседи пригласили в гости. Одному мне неудобно идти. И отказываться нехорошо: все ж таки для здешних татар я – советский служащий. А милиционеры, само собой, представители власти. Почет и уважение. Вот мы и задержались на этой уразе.

– У вас там ураза, а мне здесь хоть камаринского пляши… Мать вашу перемать, – длинно выругался Кадыков.

– А где Лыков? – спросил Белоногий.

– Еще ночью ушел на кордон в засаду, – ответил Кадыков. – Сидите здесь… И до пяти часов без моего разрешения никуда не выходить. Даже до ветру. Понятно?!

– Понятно, об чем речь, – ответил разом за всех Вася.

– А я пойду в милицию. Предупредить надо. Не то и они выедут. В потемках еще перестреляем друг друга, в лесу-то.

– А хозяйка далеко? – спросил Вася.

– На огороде.

– Ччерт, хоть кваску попросить. Не то голова трещит и гремит, как пустая бочка, пущенная с горы.

– Не вздумайте тут у меня выпивку устроить! – строго предупредил Кадыков.

– Ну, что ты? Кваску хлебнем – и в самый раз.

Но не успел Кадыков путем от дома отойти, как Вася Белоногий сбегал на огород и послал хозяйку за водкой:

– Настюха, дуй в казенку! Чтоб одна нога здесь – другая там. И квасу там… целое ведро!

– Что вам, голову мыть, квасом-то?

– Огонь заливать будем… унутренний.

– Вон, спустись в погреб. Там с квасом целая кадка стоит. Хоть уходитесь в ней, – сказала хозяйка.

Вася Белоногий принес с огорода целый подол зеленых в пупырышках огурцов да квасу глиняный кувшин. Из печки вынул чугун гороху.

– Ну, ребята, не знаю, как в лесу, а здесь мы вот наедимся и немного погодя такой огонь откроем, что, пожалуй, стекла не выдержат.

Милиционеры были ребята молодые, и Вася Белоногий все подтрунивал над ними:

– Вы как насчет ориентировки? Ночью в лесу работали?

– Нет. А что? – спрашивал Кулек.

– Сейчас узнаем. Как у вас ремни, туго затянуты?

– По-армейски, – бодро отвечал Кулек. – Сколько раз пряжку перекрутишь, столько нарядов вне очереди. На, покрути! Попробуй! – он подставлял брюхо и надувался до красноты.

– Да нет, не эти… Брючные ремни. – Вася задрал у него подол гимнастерки. – Вон, видишь, у тебя даже ремня брючного нет, а в лес собрался.

– У него задница толстая, небось не спадут штаны-то, – сказал Бородин.

– Так-то оно так, а все же это не порядок, – озабоченно заметил Вася Белоногий.

– А в чем дело-то? – спросил опять Кулек.

– Перед Сенькиным кордоном дорога просматривается, значит, свернем в низину, а там болото. Но как болото преодолевается в ночное время?

– Ну как? Брод надо знать. Выбираем направление по створу – и держись прямо, – бодро отвечал Кулек.

– Какой же створ ты увидишь ночью? Да еще в лесном болоте?

– А как же переходить? – таращил глаза Кулек.

– А вот как: затягивают потуже брючные ремни, а сквозь ширинку надувают в штаны воздух. На манер поплавка. И ты идешь по болоту, как в непотопляемом спасательном круге.

– От дает! – закатывался Кулек, как гусак, закидывая голову.

Сима сдержанно улыбался. И по своим повадкам и внешне они сильно разнились. Кулек был горластый, высокий, с покатыми узкими плечами и толстым задом. Когда он восседал на лошади в своем буденновском шлеме со шлыком на макушке, то и в самом деле сильно смахивал на опрокинутый бумажный кулек. На всякие беспорядки кидался, как воробей на мякину, шумел, размахивал руками, готовый сам ввязаться в драку. Сима, напротив, был аккуратен, держался на расстоянии, точно боялся, что его помнут: «Прошу пройти за мной в отделение милиции». Настоящее имя его Степан Субботин, он был из Сергачева.

В Тиханово пришел в зятья, женился на Капкиной дочери Симе, на такой же тихой, как сам, и незаметной девице с приятными мелкими чертами лица. Оттого и прозвали его Симой. И хотя от Капки он ушел и опять поселился в Сергачеве, но прозвище так и осталось за ним.

Хозяйка принесла две бутылки водки и неловко сунула сдачу Васе в карман.

– А это что такое? – поймал он ее за руку. – Ба! Вещественное доказательство…

Он затолкал ей в карман эти деньги и сказал:

– Запомни, я тебя никуда не посылал, и ты никуда не ходила.

Затем свернул белую сургучную обливку, раскупорил бутылки и всю водку разлил по кружкам и ковшам:

– Выпием не глядя и позабудем.

Водку выпили залпом и запили квасом. Потом принялись за огурцы и горох.

– Первым делом, ребятки, надо подзаправиться, – рассуждал Вася за едой. – Потому как в лес идем. А в лесу, да еще ночью, главное дело – не падать духом, то есть чтобы дух всегда при тебе держался. Пусть эти волки и медведи издаля чуют – с кем они дело имеют.

– Ну, нашим ребятам волки и медведи нипочем, – подхватил Андрей Иванович. – Они по-темному ходили на зверя пострашнее.

– На кого это? – удивился Вася.

– На песиголовца.

– Да не может быть!

– Ей-богу, правда. Да не где-нибудь на задворках, а прямо в селе его брали.

– От дают! – закатывался Кулек.

А Сима улыбался.

– Да где же это? Когда? – спрашивал Вася.

– В марте месяце, когда шинки громили. Наперекосы от меня живет Андрей-слепой с вожаком Иваном. Может, слыхал?

– Милостыню который собирает?

– Ну! Он не только побирается, но и шинок держит. И вот однажды, на ночь глядя, Кулек и Сима решили его накрыть с водкой, с поличным то есть, как мы теперь Жадова.

– Но-но, говори, да не пробалтывайся! – одернул его Вася Белоногий и оглянулся.

Хозяйки в избе не было. Вася встал, поглядел в окошко и только после того как убедился, что хозяйка в огороде, вернулся к столу.

– Так вот, значит, нагрянули они на ночь глядя к Андрею-слепому с обыском. А того предупредили. Он собрал в мешок всю свою водку с самогонкой пополам и говорит вожаку: «Иван, лезь на чердак и заройся в мякину, там, за боровом. Мотри, мешок под собой держи». Ну, ладно. Эти пришли с обыском, а вожак на чердаке сопит. Поглядели они на полках да под лавками – все пусто. В избе просторно, хоть на телеге катайся – ничего не заденешь. Вышли в сени, Кулек и говорит Симе: «Ты на чердак лезь, а я в подпол спущусь». Полез на чердак Сима – там темно и пусто. Но вроде бы кто-то посапывает. Он с дрожью в голосе: «Кто тут?» Молчание. Что за черт, думает, домовой, что ли, шутит? Протянул руку за боровом пошарить и наткнулся на щетину вожака. Тот голову сроду не моет и не чешет, а волосья у него – что у того полкана, напороться об них можно. «Кто здесь?» А вожак с перепугу слова сказать не может, только зубами стучит. Тут наш Сима как заорет: «Песиголовец!» Да с чердака топором – чуть голову не сломал.

– А я в подполе был. Кы-ык он грохнется об пол. Я думаю: что такое? Или ступа упала? – осклабился Кулек.

Сима только сладенько улыбался и блаженно покачивал головой.

Когда Кадыков пришел из милиции, его боевые соратники вповалку валялись на полу, подстелив под головы хозяйские шубняки и фуфайки. На всю избу гремел затяжной богатырский храп. Зиновий Тимофеевич потолкал в мягкое место сапогом одного за другим – всех подряд, но никто даже не промычал.

– Хряки вы, хряки и есть.

Плюнул, выругался и полез на поветь спать, наказав хозяйке разбудить его в четыре часа пополудни.

Между тем Герасим Лыков лежал на лесном холме недалеко от Сенькина кордона, кормил комаров и матерился от бессилия. Местечко он выбрал удобное – отсюда, из-под могучей поваленной сосны, хорошо просматривались обе дороги, ведущие к кордону. И Сенькин запасник виден был – небольшая бревенчатая избушка, стоявшая на склоне озера на месте бывших тырлов.

Какой лес мощный, какая сила прет из земли, думал Герасим, глядя на молодую зачащенную урему, идущую сразу от озера и до самого извилистого русла Чертанки, мелкого притока Оки.

Всего двенадцать лет назад, на его памяти еще, здесь были такие клеверища и сеяные травы, что падай с разбегу – не ушибешься. Как в перину хлястнешься и уснешь без подушки. А теперь такая чертова прорва поперла – все заросло, и плюнуть негде: ольха, береза, осина, рябинник, чернотал, да еще хмелем перевито все и буйным вьюнком с горькой волчьей ягодой. Вот что поджидает всю нашу землю матушку-кормилицу. Чуть прозевал, и глядишь – вместо ели да сосны паршивая ольха, а вместо клевера – ядовитые бусинки волчьей ягоды.

Нет, не за страх и преданность перед Васей Белоногим лежал здесь по-медвежьи Герасим и кормил своей кровью комаров; его мучила и жгла лютая ненависть ко всякому ворью, к этому людскому черноталу, глушащему, по его разумению, добрые побеги. Если им дать волю, запсеем, сами в ворье превратимся, из горла будем рвать друг у друга последний кусок. Вот до чего дойдем, если не дать им окорот.

Он лежал и радовался, что удачное местечко выбрал, что всех он видит, как архангел Гавриил, только меча разящего нету у него. Не то бы он всем этим живоглотам башки посносил, не дожидаясь милиции. Он видел, как привез из Ермилова Сенька Кнут жадовские пожитки, потом – как приехали лесник Кочкин с каким-то лысым мужиком, привезли живого барана; видел, как ходил дважды Сенька в избушку на бывших тырлах и подолгу там оставался; потом в эту избушку ходил тот приезжий, лысый, и тоже долго не выходил оттуда. «Чего они там делают? – думал Герасим. – Клад у них там, что ли?» Ему хотелось переползти туда, заглянуть, но он боялся выдать себя. Они с меня здесь с живого шкуру спустят, и никто не увидит и не услышит.

Главное, ему надо было выследить Жадова, узнать – с кем он приедет? И на чем? Если на рыжей кобыле, то сыматься ему немедленно и бежать по ермиловской дороге навстречу милицейскому разъезду.

Жадов приехал только под вечер, когда спала жара и на озере закрякали, захлопали крыльями дикие утки, выплывшие на кормежку из камышей. В тарантасе вместе с Жадовым сидела наряженная девица с целой копной белых волос.

В упряжке была рыжая кобыла, в яблоках, та самая, которую видел он в Елатьме.

Герасим вылез из своего укрытия, пробрался частым ельником до дороги и побежал без оглядки в Ермилово. Когда он собирался ночью в засаду, Кадыков предложил ему ехать на лошади.

– А где я ее спрячу? – возразил он. – Во-первых, ее кумары заедят. И потом, она заиржать может – выдаст меня с головой.

И какая лошадь смогла выдержать эту засаду? Медведь и то бы не улежал, посмеивался Лыков и трюхал по дороге. Был он невысок, плотен, с мощными неугомонными ногами. Бегал хорошо. Бегать наперегонки – было его слабостью. В каком бы обозе ни шел, с кем бы ни повстречался на попутной дороге, обязательно предложит:

– Давай наперегонки! Вот до того столба чесанем? Ударим по рукам, на кисет? А?!

С воза спрыгнет, лошадь остановит, а побежит перегоняться. Лишь бы охотник нашелся. Да об заклад бы побились. А там, хоть на что – на кисет, на кепку, на рукавицы… Ну, чесанем? Во-он до того столба!

С милицейским разъездом встретился он в трех верстах от кордона. Его окликнул Кулек из-за толстой сосны.

– Стой! Ваши документы? – и высунул ухмыляющуюся рожу.

– А где Кадыков? – спросил Герасим.

– Вон там, все в чаще хоронятся.

Из густого подлеска – зарослей черемухи да жимолости вышел Кадыков, за ним остальные гуськом. У Бородина и Белоногого за плечами торчали ружья.

– Ну, что там, на кордоне? Рассказывай! – приказал Кадыков.

– Все в сборе, то есть пять человек: четверо мужиков и одна девка, – торопливо доложил Герасим.

– Жадов приехал?

– Только что… то есть, когда я убег. На рыжей кобыле, с девкой.

– Кто убег с девкой, ты?

– Какой я? Жадов, говорю.

– Перестань! – цыкнул на Белоногого Кадыков и Герасиму: – А еще кто?

– Значит, Сенька Кнут, лесник Кочкин и какой-то лысый… так, среднего роста.

– Понятно, – сказал Кадыков. – Чего делают?

– Барана привезли. Варят перед домом. Кто у костра сидит, кто на тырлы ушел, в избушку возле озера.

– Тьфу, дьявол! Заметят издаля – могут разбежаться, – сказал Белоногий.

– Догоним! Куда они денутся? Чай, не зайцы, – возразил Бородин.

Кадыков пожевал губами, почесал подбородок:

– Надо двигаться. Не то вдруг возьмут да разъедутся.

– Куда они разъедутся? Лишь бы не спугнуть. Их теперь от казана с мясом на веревках не утащишь. Подождем немного: соберутся они все у стола, выпьют как следует… Тогда им море по колено. Вот мы и нагрянем в гости. Всех сразу и возьмем, кучей, – говорил Вася.

– Ладно, поехали! А там поглядим, что делать. По коням!

– А мне куда? – спросил Герасим.

– За нами пойдешь, пешой. Мы потихоньку поедем.

Дальше поехали с такой осторожностью, словно под ногами были кочки и болота. Впереди, припадая на луку, вытягивая шею, ехал Кадыков с таким выражением лица, будто к чему-то принюхивался и никак не мог определить – чем это пахнет? За ним, мерно покачиваясь, поглядывая в разные стороны, ехали остальные. Замыкал эту настороженную кавалькаду всадников топотавший в широких разношенных лаптях Герасим Лыков; его неопределенного цвета выгоревшая куртка потемнела на спине от пота и болталась понизу, как помятый мешок.

В лесу было торжественно и тихо, сосны на песчаных гривах стояли строго и прямо, как свечи, чуть тронутые сверху багряным отсветом закатного солнца; а из темных лесных падей, понизу, у выпирающих горбатых корневищ текли и путались в переплетении мягких ветвей жимолости и лещины сизые языки вечернего тумана. Невнятно, издалека, как с того света, доносился одинокий и сдавленный крик дятла-желны:

«Уа-ак! Уа-ак! Уа-ак!» Словно безнадежно и устало плакал потерявшийся ребенок.

К Сенькину кордону подошли еще засветло. Лошадей оставили в придорожных лесных зарослях.

– Герасим, останешься здесь, – приказал Кадыков Лыкову. – И что бы ни случилось – ни шагу от них, понял? Если кто кинется к лошадям с кордона, кричи нам.

– Сморчков, а ты давай низом, – обернулся он к Кульку. – Чеши той чащей, к озеру. Там есть избушка – бывшие тырлы. Так я говорю? – спросил Белоногого.

– Так точно! – упредил Васю Герасим Лыков. – Избушка на тырлах.

– Вот эту самую избушку обследуй. И заляжешь там. В случае чего – сигналь выстрелом.

Подождав, пока Кулек, по-медвежьи ломая валежник, скрылся в чаще, Кадыков спросил:

– Собаки есть на кордоне?

– Нет собак, – ответил Герасим.

– Странно, лесной кордон – и нет собак, – сказал Бородин.

– А это – верный признак воровской малины, – пояснил Вася Белоногий. – Там, где собираются волки, собакам делать нечего. Еще не вовремя шум подымут.

– Ну, ребята, с богом… пошли!

К дому зашли со стороны сарая, чтобы из окон не увидели. Перед заплотом догорал костер; на треноге висел, пуская пары, прокопченный чайник. Второй крючок болтался пустым, значит, котел с мясом сняли.

Кадыков, прижимаясь к стенке сарая, а потом к высокому бревенчатому заплоту, быстро продвигался к дому. За ним, растянувшись, топали остальные. На крыльцо поднялись все вместе и толкнули дверь. Было заперто. Кадыков забарабанил щеколдой. Изнутри послышался скрип растворяемой избяной двери, хлябанье жидких сенных половиц. Наконец раздался отрывистый голос Жадова:

– Кто здесь?

– Отворяй! – сказал Кадыков.

– У нас все дома.

– А я говорю – отвори дверь! Милиция, понял?

Молчание… Кадыков и Вася Белоногий дружно налегли на дверь, она затрещала и затряслась.

– Открывай, слышишь!! Или высадим дверь…

Вдруг в сенях гулко грохнул выстрел, как будто в пустое ведро выстрелили.

– Кто сунется в дом – на пороге уложу! – крикнул из сеней Жадов.

– Брось дурить! – сказал Кадыков. – Добровольно не сдадитесь – выкурим, как пчел.

В сенях еще раз стрельнули, на этот раз в дверь – пуля пробила доску и, зудя как шмель, улетела в лес.

Все шарахнулись от двери, попрыгали с крыльца под надежную бревенчатую стенку заплота.

– Бородин, давай вдоль сарая на задворки! Там станешь за сосной… И замри! – шипел Кадыков. – Гляди, кабы кто вдоль сарая не ушел.

– А ты, Василий! – обернулся он к Белоногому. – Ползи вдоль завалинки под окнами, за угол. Возьмешь под надзор тыльную сторону. А мы вместе с Субботиным будем стрелять по окнам. Никуда они не денутся. Ну, марш!

Бородин и Белоногий поползли на свои места, а Кадыков наудалую выстрелил из нагана в ближнее окно. Раздался звон осыпающегося стекла. Изнутри не ответили.

Кадыков вытащил из-под крыльца слегу и сказал Субботину:

– Шуруй в разбитое окно слегой… сбоку! А я под прицел возьму. Авось кто-нибудь высунется.

Субботин схватил слегу и бросился на крыльцо.

– Куда ты, дура? – остановил его Кадыков. – Я ж говорю – сбоку! Сбоку надо.

Вдруг издаля, от невидимого озера, куда был послан Кулек, раздался выстрел.

– Субботин, кинь жердь! Ползи под окнами, – сказал Кадыков. – Ползи! Я буду начеку. Прикрою, ежели что. Главное, давай на тырлы, к Сморчкову. У него нужда…

Андрей Иванович тем временем стоял за шершавой теплой сосной, навалясь на нее плечом и опустив ружье стволами книзу. Он напряженно глядел на отдаленную избу, на бревенчатый заплот, под которым лежал Кадыков, на тыльную сторону сарая с соломенной крышей. Вот грохнул отдаленный выстрел – Кулек, должно быть, сигнал подал. Прополз вдоль завалины Сима и растворился в высокой траве.

Все опять затихло. Андрей Иванович начал было подумывать – а не пойти ли ему до Кадыкова, не подсказать ли: пора, мол, выкуривать их. Что ж мы, так и будем всю ночь стеречь? Много чести! Ежели они сами стрелять начали, так какого хрена медлить? Поджечь это воровское гнездо.

Он не заметил, не услыхал, как Жадов с поветей прокопал соломенную крышу, как вылез оттуда на сарай…

Они увидели друг друга одновременно: Жадов глядел на него с крыши сарая, Бородин – из-за сосны. Глядели в недоумении, минутной растерянности. Жадов был во флотской блузке с синим воротником, в левой руке он держал, опустив к бедру, наган, правой рукой из-за пазухи вынимал другой наган. Стояли, как дуэлянты, возле своих барьеров и смотрели друг на друга…

Первым выстрелил Жадов из правого нагана; пуля вжикнула возле самой щеки Андрея Ивановича и щелкнула в сосну. Потом выстрелил Бородин, стрелял навскидку, как по набегающему медведю; Жадов как-то неловко шагнул вниз по крыше, подогнув колени, выронил оба нагана и, не хоронясь, ударился с маху лицом об солому, потом покатился, раскидывая руки, и глухо шлепнулся наземь, как мешок с песком. Андрей Иванович успел заметить, как быстро расплывалось темное пятно на полосатой тельняшке, на воротнике, на груди Жадова.

Тотчас же с грохотом растворилась дверь, и на крыльцо выскочила в белой кофточке с непокрытой головой Алена.

– Стой! Ни с места! – крикнул на нее Кадыков.

Но она, вытаращив глаза, подняв кверху руки, точно полоумная, со словами: «Где Иван?» – бросилась на зады. Увидев под сараем лежащего с запрокинутым лицом Жадова, она с пронзительным воплем: «Убили, злодеи!.. Проклятые изверги!» – бросилась, накрыла его своим телом и забилась в бессвязном вопле, заводила, затрясла головой.

Кадыков, пытавшийся было поднять Алену, увидев, как на крыльцо вышли Сенька Кнут, Кочкин и Лысый с поднятыми руками, подбежал к ним.

– Где остальные?

– Все тут, – ответил Кнут.

– А кто на тырлах? Кто там стрелял?

– Наверное, ваши храбрецы… Лягушку за разбойника приняли, – изрек Лысый.

– Молчать! – заорал на него Кадыков. – Отойти в сторону! И без моей команды никуда не двигаться. Поняли? Бородин, обыщите избу и двор!

Андрей Иванович, осторожно ступая, поводя в стороны стволами заряженного ружья, прошел в избу, – там было пусто, лишь на столе в жаровне дымилось еще горячее мясо да стояла четверть водки. Во дворе он увидел свою Веселку; она была привязана возле тарантаса и ела свежескошенную траву.

– Веселка, Веселка! – позвал он ее.

Она подняла голову, фыркнула и вдруг, раздувая ноздри, поводя ушами, тихо утробно заржала.

– Узнала! Эх, мать твоя тетенька!..

Бородин приставил ружье к забору, подошел к лошади и трясущимися руками стал развязывать повод. Затянутый узел сыромятного ремня никак не поддавался. Бородин нагнулся к облучку, за который была привязана лошадь, попытался зубом захватить узел, но не мог – зубы плясали и щелкали как на морозе и судорожно сводило губы. Он кинул повод, махнул рукой и, всхлипнув, уткнулся лицом в лошадиную гриву.