"Мужики и бабы" - читать интересную книгу автора (Можаев Борис Андреевич)

15

В конце июля перед жатвой в кабинете секретаря райкома собралось бюро в узком составе. Председательствовал сам Поспелов, протокол записывал завотделом агитации Паринов, хмурый неразговорчивый человек с отечным лицом и высокими залысинами. Кроме них за торцовым столом уселись еще трое: Возвышаев, Озимов и Тяпин.

Приглашенные на бюро остались в приемной, ждали поочередного вызова.

Для отчета вызвали двух председателей сельских Советов – Тихановского и Гордеевского. Первым слушали Кречева.

– Моя работа строится двояким образом: значит, первым делом аппарат и, во-вторых, я сам, – начал свой отчет Кречев, заглядывая изредка в школьную тетрадь, перегнутую пополам. – Весенний сев мы провели под знаком реформации сельского хозяйства, то есть устраивали читки и беседы для деревенского актива, для малограмотного читателя и для женской части населения отдельно… Кроме того, были организованы красные обозы по вывозке излишнего зерна, дров для школы и райисполкома, хворосту для гатей и так далее. Всего провели мы десять подобных кампаний, да плюс к тому работа по самообложению, да еще подворный обход. В результате рост посевных площадей увеличен на семь процентов за счет освоения болот и кочкарника, урожайность запланировано повысить тоже на семь процентов. Выполнен план по контрактации. На наше село спущено триста га сортового сплошняка под шатиловские овсы. Обмен семян проведен вовремя. Получено на село за отчетный период семьдесят плужков, восемьдесят железных борон, две диски, три сеялки, две тысячи рублей лошадиного кредита. Число беспортошных хозяйств уменьшилось. Полагаем к концу пятилетки от бедняцких хозяйств освободиться полностью.

– Каким образом? – перебив Кречева, спросил Поспелов.

– Частично за счет отъезда на стройки.

– А если ему не на что уезжать? – спросил Возвышаев.

– Поможем.

– Чем?

– Надо за счет самообложения создать фонд и выделять из него подъемные.

– Утопия, – сказал Поспелов и сложил свои сухие губы бантиком, словно поел чего-то сладкого.

Массивный Озимов заворочался, будто спросонья, так что стул под ним заскрипел.

– А что? Это любопытно! Значит, товарищеская взаимопомощь. А если он ваши деньги проездит и назад вернется?

Кречев огладил пятерней свой ежик и чуть заметно усмехнулся:

– Если насовсем уезжает, не возвратится. Дом свой продаст, а стало быть, и надел сдаст. Куда же он теперь вернется?

– Выходит, вы ему вроде бы теперь полную откупную даете?

– Пока еще не даем. Думаем наладить вскорости такое дело.

– Развел ты здесь канитель с буржуазной подкладкой, – сказал раздраженно Возвышаев. – А если эти безлошадные не захотят уезжать? Что ж ты их, силом будешь выпихивать?

– Зачем же выпихивать? Пусть остаются как есть все в селе.

– Но они же беднота, их подымать надо, понял?

– Ну и что? Ремеслу обучать будем, в промысловые артели вовлекать.

– Вот вам коммунист-сращенец и коммунист-примиренец в одном и том же лице, – выкинул широкую ладонь Возвышаев в сторону Кречева. – Могут, к примеру, в вашу кулацкую артель на Выселках принять неграмотного пастуха?

– Отчего же нет? Правда, артель эта не кулацкая, а профессиональная. Надо подучить того пастуха, подождать, пока он ремесло освоит…

– А если мы не хотим ждать? – повысил голос Возвышаев. – Если наша задача направлена ко всеобщему уравнению труда и жизни?

– А я разве против? – спросил в свою очередь Кречев.

– Ты не против, но и не за. Есть такая фраза – промежуточная индифферентность, то есть ни то ни се – ни богу свечка, ни черту кочерга. Чего ты нам развел тут оппортунистическую теорию постепенного выравнивания бедноты? Всю бедноту можно враз выровнять только всеобщей коллективизацией. Создать один колхоз на все Тиханово. Понял? И самообложения никакого не будет. Некого обкладывать – все станет общим. И это есть единственно правильная политика на сегодняшний период.

– Но пока еще нет такого колхоза. Есть только промысловые артели.

– Значит, создадим.

– Но какая ж моя конкретная задача? Какую линию нынче проводить?

– Поменьше рассуждать. Хлебозаготовками заниматься надо – вот твоя задача.

– Зачем же тогда вызвали меня с отчетом? – Кречев ткнул в свою погнутую тетрадь. – Или он никому не нужен?

Неожиданная перепалка вырастала в откровенный скандал.

– Никанор Степанович, может, вопросы потом зададим? – осадил раскрасневшегося Возвышаева Озимов. – Будем слушать или как?

– Да, товарищи, прежде всего спокойствие, – опомнился Поспелов и постучал карандашом. – Давайте не терять делового настроя. На повестке дня стоит отчет товарища Кречева. Вот и давайте послушаем его. А там примем оргвыводы. Пожалуйста, товарищ Кречев, расскажите нам теперь о вашей личной работе. Как складывается ваш, так сказать, бюджет времени? Какие помехи встречаются? Какая помощь нужна и так далее, чтобы перестроить работу по-боевому?

– Ну, как я работаю? – переспросил Кречев. – В восемь часов иду в сельсовет… Меня уж поджидают крестьяне; вопросы всякие: тут тебе и сельхозналог, и самообложение, и страховка, и о лесе спрашивают, и о семенном фонде, а то споры земельные, с разводами, с семейными разделами – все ко мне. И дай ты каждому или справку или разъяснение. Иное утро пропустишь человек шестьдесят. А в полдни – собрание: сегодня комсомол, завтра середняцкий актив, потом беднота, потом комиссии содействия по хлебозаготовкам, там пленум сельсовета, а то еще красноармейские жены. А сельсходы! Энти так выматывают силы, что на карачках выползаешь. После обеда занимаешься канцелярией – отвечаешь на запросы из района, ведешь всякую арифметику: сводки заполняешь, заказы даешь, всякие обложения выписываешь. Народу много, а ты один – иной раз по три часа пишешь. А тут партийцы собираются на заседание. Идешь к ним – надо. Да еще много времени тратишь на беседы с товарищами из округа: то из коопхлеба, то из союзхлеба, то женотдел, то комсомол, то из окрфинотдела, окрторготдела и тому подобное. Вот он – мой бюджет времени. За отчетный период, за пять месяцев то есть, провел тридцать групповых собраний, концевых двадцать четыре, чисто бабьих двадцать пять, сходов – три. Индивидуальная обработка не в счет. Спрашивается – какие помехи встречаются? К примеру, подбил я на контрактационный сплошняк полтораста хозяйств, затвердил за ними по десятине шатиловского овса, выдали им аванс под будущий урожай… И вот тебе, приходит в сельсовет телефонограмма: «…в изменение контрактационных условий, преподанных от четвертого сего мая…» Какие же теперь могут быть изменения условий? Овес посеян, аванс выдан. Нет! Изволь теперь изменить закупочную цену, понизить то есть. Ну как, с какими глазами идти теперь к мужикам? Я ж их уговаривал, договор подписали. И все, выходит, кобелю под хвост? Кто же на другой год мне поверит?

– Не о том речь, товарищ Кречев! – сказал Возвышаев, глядя в стол перед собой. – Ты нас не агитируй насчет своей занятости. Мы не меньше твоего заняты. И не попрекай нас ценами на контрактацию. Не мы их устанавливали, не мы и менять будем. Ты лучше скажи, как на сегодня и на ближайшее время думаешь план хлебозаготовок выполнять?

– Каждому хозяйству, как вы знаете, задание доведено.

– А излишки?

– Излишки на общих правах. Вот уберемся, сдадим основные поставки, потом соберем общее собрание и примем на нем контрольные цифры насчет излишков. Потом комсод, то есть комиссия по содействию, определит, сколько каждое хозяйство сможет продать хлебных излишков. У нас даже пастухи сдают излишки. Дед Гафон на целых десять пудов записался в прошлом году сразу же.

– И когда же вы сдали прошлогодние излишки? – спросил Тяпин.

– В мае месяце, – с запинкой, не совсем твердо ответил Кречев.

– Этого года? – спросил Поспелов.

– Да.

– И вы думаете – мы будем ждать до следующего мая месяца? – спросил Возвышаев.

Кречев даже вспотел от напряжения:

– Осенью сдадим.

– Нет, не осенью, а летом! – прихлопнул Возвышаев об стол. – Кстати, сеноуборку кончили?

– Заканчиваем…

– А где излишки по сену?

Кречев сухо сглотнул, будто ему что-то мешало говорить, но промолчал.

– У них комсод еще богу не помолился, – хохотнул Возвышаев.

– Ну да, гром не грянет – мужик не перекрестится, – отозвался насмешливо Тяпин.

– Товарищи, товарищи, давайте по-деловому! – застучал Поспелов карандашом. – Сперва с хлебозаготовками решим. Вы сможете взять на себя обязательство – сократить сроки хлебозаготовок? Ну, рассчитаться, допустим, к первому сентября?

– Сможем.

– Вот и отлично. Запиши ему, Иван Парфеныч! – обратился Поспелов к Паринову. – Сдать хлебозаготовки к первому сентября.

Паринов только крякнул и строже наморщил желтый лоб.

– Так! – удовлетворенно сказал Поспелов, снял очки и разглядывал их на отдалении. – Теперь второй вопрос: значит, по просьбе рабочих Балтийского завода выпущен третий заем индустриализации. В какие сроки вы обязуетесь охватить все население подпиской?

– В сжатые, – выдохнул Кречев.

– Э, нет! Слово «сжатые» еще ничего не говорит. Сроки, товарищ дорогой! Назовите сроки?!

– К зиме подпишем.

– Ага, на Святки! Когда все ряжеными выйдут на улицу… Кто откажется – и рожи не видать, – усмехнулся Возвышаев. – А еще лучше на масленицу, на бегах. Он, знай, чешет наперегонки, а ты ему на запятки встань и упрашивай: подпишись, пожалуйста, дорогой товарищ, на заем!

– Да, да, – согласно закивал Поспелов. – К зиме – срок несерьезный. Вот как вы смотрите, чтоб к Октябрьским праздникам охватить все население стопроцентной подпиской?

– Постараемся!

– Отлично! Иван Парфеныч, запишите им срок – седьмое ноября. Наконец третий вопрос: как у вас обстоят дела с индивидуальными обложениями?

– Все, которые имеют заведения, то есть, к примеру, молзавод, трактир, колбасную или калачную, булочную, – все обложены.

– На сколько обложен бывший помещик Скобликов? – спросил Возвышаев.

– У него же нет заведения, – Кречев пожал плечами. – Он работает в артели, хозяйство у него середняцкое – лошадь да корова. За что ж его обкладывать?

– А вы знаете, на сколько они продают телег? – спросил Возвышаев.

– У них в артели учет налажен. Там фининспектор бывает, знает.

– А кто ведет этот учет? Сами ж они и ведут. Где гарантия, что они Советской власти не втирают очки? – спросил опять Возвышаев.

– Да я вам что, милиционер? – взорвался Кречев. – Мне некогда ловить их с поличным.

– Это мы видим, что вам некогда, – согласился Возвышаев. – У меня есть предложение.

– Пожалуйста, – сказал Поспелов. – Иван Парфеныч, запиши!

– Вопрос об индивидуальных обложениях передать на совместное заседание партячейки с беднотой. Это первое. Второе – распределение хлебных излишков, а также излишков насчет сена у комсода изъять и передать полномочия по этому вопросу бедноте и партячейке. Надо переходить на более решительные позиции. Давайте по-новому работать.

– Вы согласны? – бросив строгий взгляд, спросил Поспелов Кречева.

– А мне не все равно, что с комсодом заседать, что с беднотой.

– В таком случае дадим ему недельный срок, – продолжал Возвышаев. – Пусть определит излишки и по сену и по хлебу.

– Иван Парфеныч, запиши! И последнее, товарищ Кречев, секретарь вашей ячейки Кадыков подал заявление об уходе в связи с переездом его в Пантюхино. На повестку дня ставится вопрос – кого рекомендовать вам в секретари партячейки? – сказал Поспелов.

– Милентий Кузьмич, я полагаю, что этот вопрос мы разберем и без председателя сельсовета, – с легкой иронией заметил Возвышаев. – К тому же товарищ Кречев устал… Вон как вспотел, будто с молотьбы. Может, отпустим его?

– Я не возражаю, – согласился Поспелов. – Как вы, товарищи члены бюро?

– У меня к нему больше вопросов нет, – сказал Озимов.

– А у меня есть. Вы чистку проходили, товарищ Кречев? – спросил Тяпин.

– Нет еще.

– Тогда ответьте на вопрос, какие основные задачи второго года пятилетки?

– Рост промышленности на тридцать два процента, рост производительности труда на двадцать три процента. Значит, снижение себестоимости…

– Правильно! А еще? Можно сказать, главный вопрос!

– Насчет капиталовложений на строительство?

– Это, конечно, самый основной вопрос. Ну, а главный?

– Не знаю! – по-бычьи недовольно и шумно засопел Кречев.

– Ну как же? – раздосадованно махнул рукой Тяпин и ладонью кверху. – Ну, ну? Добиться решительного перелома в борьбе за качество продукции. Вот оно яблочко, в которое стрелять надо. Кстати, работой Осоавиахима охвачены призывные возраста?

– Охвачены. Ходим стрелять по мишеням в Волчий овраг.

– Ну и последнее: как ответил рабочий класс на провокацию китайских наймитов на КВЖД?

– Внес три четверти миллиарда на индустриализацию страны.

– Молодец! Ступайте и постарайтесь ответить на происки китайских наймитов организованной хлебосдачей.

– Ну как, товарищи, отпускаем Кадыкова из Тихановской партячейки? – спросил Поспелов после ухода Кречева.

– Ячейка от его ухода не пострадает, – усмехнулся Возвышаев.

– А в чем дело? Почему он уезжает из Тиханова? – спросил Тяпин.

– На квартире жить надоело, – ответил Озимое. – А в Пантюхине у него собственный дом.

– Он же на работе здесь, в милиции?

– Ну и что? Полторы версты не расстояние.

– А кого в секретари на место Кадыкова? – спрашивал Тяпин.

– Есть кандидатура, – ответил Поспелов. – Никанор Степанович, пожалуйста…

Возвышаев встал:

– Мы тут прикинули с Милентием Кузьмичом и решили отрекомендовать в секретари Тихановской партячейки товарища Зенина.

– Сенечку? – удивленно вскинул голову Тяпин.

– Кто это такой? – спросил Озимов, глядя исподлобья.

– Семен Васильевич Зенин, секретарь Тихановской комсомольской ячейки, учитель местной школы, – пояснил Возвышаев. – Он уже успел зарекомендовать себя идейно стойким борцом за дело рабочего класса. У него развита прирожденная ненависть к частнособственническим инстинктам. Умеет выявлять скрытый кулацкий элемент. Безжалостен в борьбе… И вообще – человек хорошей трудовой автобиографии, он из детдома. Комментарии, как говорится, излишни. Грамотный, даже образованный. Девятилетку кончил. Одним словом, подходит по всем статьям.

Возвышаев сел.

– А то, что он самокруткой женился и расписываться не хочет, по этой статье он тоже подходит? – спросил Тяпин.

– Не торопитесь, товарищ Тяпин. Задайте этот вопрос самому Зенину, – сказал Возвышаев. – Я думаю – он достойно ответит тебе.

– Поглядим.

– Ну что ж, зовите этого Зенина… И в самом деле, поглядеть надо, что за орел, – с готовностью предложил Озимов.

– Но дело в том, что Зенина мы вызвали совместно с председателем Гордеевского сельсовета и работником райкома комсомола Обуховой, в связи с хлебными излишками, – сказал Поспелов.

– Ну и что? Зовите вкупе, секретов у нас нет. – Озимов глядел то на одного, то на другого, как бы спрашивая: «Чего тут церемониться? Пропустим всех сразу, и вся недолга».

– Иван Парфеныч, зовите! – кивнул Поспелов Паринову.

Тот осторожной мягкой походкой, поскрипывая сапожками, вытягивая шею, как заговорщик, пошел в приемную.

Опережая Паринова, первым вошел в кабинет Акимов, поздоровавшись кивком с начальством, он решительно протопал в передний угол и сел на стул, не ожидая приглашения.

На нем была белая косоворотка с расстегнутым воротом, на груди синела полосатая тельняшка; плотный, с каменным скуластым лицом, он закинул ногу на ногу и сцепил на колене пальцы так, что они побелели. По нему видно было, что пришел он разговаривать серьезно.

Мария, войдя в кабинет, сразу нырнула в сторону и присела возле самой двери. А Сенечка Зенин шел к столу, улыбаясь почтительно и робко, наклоняя голову, будто кланялся всем сразу и каждому члену бюро в отдельности. А руки, сжав калачиком, нес перед грудью, готовый в любую минуту выкинуть и правую и левую, кто какую попросит. Но здороваться не пришлось, руки ему никто не подавал, а только Возвышаев показал на крайний стул у торцового стола.

Зенин тотчас присел, пригибая голову, и этим сразу как бы отдалился от своих товарищей, оставшихся возле стены.

– Так, товарищи, – начал Поспелов, надев очки и глядя в бумажку перед собой. – Значит, поступила докладная от товарища Зенина, в которой сообщается, что во время своей командировки он, то есть Зенин, установил злостных укрывателей хлебных излишков в селе Гордееве в количестве шести человек. Однако председатель сельсовета Акимов и уполномоченный от райкома комсомола Обухова отказались конфисковать указанные излишки, тем самым проявили акт укрывательства кулацки настроенных элементов. – Поспелов поднял голову, обернулся, поглядел на Акимова и Обухову, спросил: – Было такое обстоятельство?

– Не было, – ответил Акимов твердо и строго поглядел на членов бюро.

– Вот те раз! – как-то обрадованно подхватил Сенечка и ласково поглядел на Поспелова. – Я им составил список – шесть человек… Поименно. И указал даже, где у каждого хлеб хранится, а именно в подпечнике. Ну, как же?

– Было такое? – требовательно спросил Поспелов Акимова.

– В точности… Список он составил и насчет подпечника сказал.

– Чего ж еще надо? – радостно спросил Сенечка.

– А то, что я не прокурор и не начальник милиции. И ходить по дворам, шарить да еще ломать печи и подпечники – не имею права. Мало ли кто мне на кого укажет.

– Формальная придирка и уклонение от существа дела, – раздраженно заметил Возвышаев.

– А по моему соображению, резонное, – неожиданно поддержал Акимова Тяпин. – Как вы полагаете, Федор Константинович? – спросил он Озимова.

– Что тут полагать? Есть закон – чтобы провести обыск, а тем более конфисковать имущество, надо получить санкцию от прокурора, – отозвался тот.

– Странное заявление, – сказал Возвышаев. – Вся политика налогов прежде всего есть козырь в руках местных органов. Все права им дадены. Старайся! Покажи свою преданность и смекалку. В частности, сельсовет имеет право наложить штраф до пятикратного размера стоимости хлеба с применением, в случае необходимости, продажи с торгов имущества неплательщика, причем – двадцать пять процентов взысканных сумм идет в местный фонд кооперирования бедноты. Вот что такое налоговая политика!

Озимов слушал, выдавливая на груди свой массивный складчатый подбородок, наклонив лобастую бритую голову, удивленно глядел на Возвышаева, помолчал, а потом изрек:

– Занимайтесь себе на здоровье налоговой политикой, обкладывайте, требуйте, убеждайте… Но если идете делать обыск, ломать печь или амбар, то прихватите с собой понятых да работника милиции. Не забудьте взять разрешение у прокурора. А еще, для начала, потрудитесь установить, что хлеб прячут именно там, куда идете. Иначе конфуз выйдет.

– Разрешите мне! – Сенечка даже руку выкинул, не так чтобы высоко, а робко, у самого плечика.

– Да, пожалуйста, – кивнул ему Поспелов.

– Мне, например, известно, что некий укрыватель по фамилии Орехов признался, что хлеб он прячет именно в подпечнике. И тем не менее товарищи Акимов и Обухова категорически отказались отбирать у него излишки. Это может подтвердить гордеевский избач. Или вон товарищ Обухова…

Все обернулись к двери и поглядели на Марию; она выпрямилась, быстро глянула на Акимова, и глубокий вырез на ее груди заалел, как пионерский галстук на белой кофточке.

– Я сказала, и теперь могу это повторить, – ответила Мария без колебаний. – Я ездила в Гордеево как представитель райкома комсомола. Следствие я не вела и ходить по избам с обыском не собиралась.

– Очень жаль, Мария Васильевна, что закрываете лицо на политическую сторону этого вопроса, – сказал Возвышаев. – Это не по-партийному.

– Партия учит нас, Никанор Степанович, любой вопрос рассматривать со всех сторон. И главное – не превышать своих полномочий. Ни в коем случае не нарушать законов.

– Вас никто не призывает нарушать закон, – проворчал Возвышаев, недовольно и резко отваливая глазом в сторону.

– Если не призываете, то по крайней мере подталкиваете.

– А вы что можете сказать по этому поводу? – спросил Акимова Поспелов.

– Я председатель сельсовета, – сказал, багровея, Акимов. – Если вы мне не верите, то ставьте на мое место этого самого избача или кого другого, который будет шарить в печке да на полатях.

– Ну зачем так обострять, товарищ Акимов? – Поспелов опять снял очки, внимательно их рассмотрел и завертел их в пальцах.

– У меня вопрос к председателю сельсовета. – Возвышаев, не дожидаясь разрешения Поспелова, спросил: – Как вы полагаете выполнить план по сдаче хлебных излишков?

– Мы один план по излишкам выполнили. А это уж второй план, и дали нам его не кто-нибудь, а вы.

– Что значит я? У меня не частная лавочка, – вспылил Возвышаев. – Заседал райисполком, распределял по селам задание округа… Лично мне эти излишки не нужны. Хлеб закупает под сохранную расписку райторготдел.

– Дак один раз обкладывали… Зачем же обкладывать второй раз? – крикнул Акимов. – Неужели сразу нельзя определить?

– Подобные выступления коммунистов против двухкратного и трехкратного обложения кулака льют воду не на нашу мельницу. Они, видите ли, за уравнительность… А где классовый подход? – Возвышаев встал и откинул одну полу френча, засунув руку в карман. – На то и введен новый сельхозналог, как удар по кулаку, как задача – выявить богатую часть населения в количестве большем, чем это было выявлено в прошлом году. Понимаете, товарищ Акимов?

– А если нет лишнего зерна?

– Ну да, по вашему представлению нет, а мельница гордеевская завалена зерном. Это как следует истолковать? – усмехнулся Возвышаев. – Как игру в жмурки? Вон в Веретье тоже говорили – нет излишков. А ведь нашли!

– Дак они в соседнем районе купили зерно и сдали, – сказал Акимов. – А теперь этими квитанциями открещиваются от самообложения.

Озимов и Тяпин засмеялись, а Возвышаев бросил им с упреком:

– Между прочим, смешного тут ничего нет, – и сел.

– Товарищ Акимов, но ведь из каждого положения нужно искать выход. Какой же выход вы нам подсказываете? – спросил Поспелов.

– Выход только один – дождаться нового урожая. Тогда и сдадим старые хлебные излишки, – ответил тот. – Но только давайте договоримся – новые излишки определять один раз в году, а не пять раз.

– Небось сам садишься есть каждый день, и по три раза, – проворчал Возвышаев. – А рабочий класс одним днем хочешь накормить на целый год?

– Рабочих-то мы накормим, а вот те, которые считать не умеют, пусть теперь зубами звонче щелкают, – ответил Акимов.

– Товарищи, без перепалки, – скривился Поспелов. – Итак, давайте установим сроки. Когда вы сдадите старые излишки?

– К первому сентября, – запинаясь, неуверенно ответил Акимов.

– Вот и хорошо. Иван Парфеныч! Запиши! А как насчет индивидуальных обложений?

– От обложений мы не отказываемся. Но установите сперва строжайший порядок, кого и как обкладывать по закону.

– Хорошо, мы тебе установим порядок обложения, – сказал Возвышаев. – Вот после уборочной назначим к вам комиссию. Я сам поеду. Разберемся…

– Пожалуйста!

– Иван Парфеныч, запиши! Итак, вопросов больше нет? На сегодня вы можете быть свободны, товарищи.

Акимов и Сенечка с Марией не спеша встали и тихонько вышли.

– Ну что, будем рекомендовать в секретари Тихановской партячейки Зенина? – спросил Поспелов. – По-моему, он производит очень хорошее впечатление – старательный. У него, как говорится, глаза на самом затылке – все замечает.

– Чего ж хорошего? – мрачно спросил Озимое, засопел и тяжело, по-медвежьи заворочался на стуле, так что его кожаная коричневая куртка захрустела, как несмазанные сапоги. – Он, видать, из блинохватов. За ним за самим глаз нужен. Сопрет еще чего-нибудь. Глаза подслеповатые, а бегают будь здоров. Это ж надо? Разломай ему подпечник! Не нравится он мне, подозрительный тип.

– Ну, это несерьезно, – возразил Поспелов.

– Спереть, может, и не сопрет, но глаз за ним нужен, – сказал Тяпин. – Он какой-то шалый. Прошлой весной чего выкинул? За школой стадо пасли, а он на перемене выскочил быка дразнить. Ну, бык за ним погнался. Он залез на ветлу. Бык под ним землю роет, а он на него сверху по-собачьи лает. Всю школу собрал. А то по селу пойдет с гармоньей, за ним девки гужом: «Сыграй, Сеня, сыграй, милый, страданьице с переливом!» Нет, рано его на самостоятельную. Пусть еще подрастет.

– Товарищи, я вас не понимаю! – встал из-за стола Возвышаев. – Товарищ Зенин пролетарий, можно сказать, из пролетариев – сирота! В детдоме освоил рабочие профессии – умеет плотничать и штукатурить. Давайте вспомним резолюцию ЦК по докладу Самарского окружкома, пункт второй: решительно изменять состав деревенских парторганизаций за счет вовлечения бедноты и представителей рабочего класса. Чего же еще надо? Я требую ставить на голосование! – Возвышаев сел.

– Других предложений нет? – спросил Поспелов. – Ставим на голосование. Кто за то, чтобы рекомендовать товарища Зенина секретарем Тихановской партячейки?

Руки почти разом подняли Возвышаев, Поспелов и Паринов.

– Кто против? Так… Тяпин и Озимое. Иван Парфеныч, запиши! Значит, большинством голосов товарища Зенина рекомендуем… – и облегченно: – Ну, кажется, все?

– Да, уж пора. Засиделись. – Озимое достал из брючного кармана часы: – Вот, девятый час.

– Как все? – переспросил удивленно Возвышаев. – А разбор налетчиков?

– Каких еще налетчиков? – недовольно буркнул Озимов.

– Степановских белогвардейцев.

Озимов поморщился, его усы бабочкой под Демьяна Бедного дернулись, как привязанные на нитке:

– Бросьте вы эту самодеятельность! Подумаешь – учителя по пьянке комедию разыгрывали.

– Ну, знаете, товарищ Озимов?! Напялить погоны, ходить по селу да еще людей добрых пугать – ничего себе забава! – таращил глаза Возвышаев.

Но Озимов уже завелся против Возвышаева и теперь попер на него медведем:

– Ты забыл, как в третьем годе вы перепились в желудевском волкоме, переоделись в баб и поехали на степановские станы девок щупать?..

– Я там не был!

– Ты не был, зато твои заместители да помощники были. Ты же не вызывал их на бюро?

– По-твоему, все равно, что в баб нарядиться, что в белогвардейцев? Да?!

– Подумаешь, в белогвардейцев! На сцене вон в царей переодеваются, и Советская власть от этого нисколько не страдает.

– То на сцене, а то по дворам ходить! – кричал Возвышаев.

– Да уймись ты, никто тебя не боится. Ну, потешились ребята, хватили через край. Сунули им за это по выговору. Чего ж еще? Зачем дело лепить? Или мы сами молодыми не были? Какое преступление? Четверо в кладовой два часа просидели, пятый сбежал да милиционера насмешил? Вот и все. Нечего там штанами трясти.

– Но мы же вызвали Герасимова, – сказал Поспелов.

– Ничего, так отпустим. Небось не обидится… Хватит, сегодня и так наговорились, – Озимов решительно хлопнул ладонью по столу.

– Да. Пожалуй, и в самом деле пора кончать. – Поспелов тоже поглядел на часы.

– А я решительно возражаю, – повысив голос, сказал Возвышаев.

– Хорошо, будем голосовать. Кто за то, чтобы дело Герасимова считать законченным? То есть оставить в силе ранее вынесенный выговор? – Руки подняли Озимов, Тяпин и Поспелов. – Сам видишь, Никанор Степанович, ты в меньшинстве, – обернулся к нему Поспелов.

– Вот это и есть либеральная терпимость, против которой мы и собрались сегодня выступить. Но ничего… Мы еще повоюем с этой либеральной терпимостью, – Возвышаев вышел первым.

Костя Герасимов упросил Марию подождать его в палисаднике, возле райкома:

– Вместе пойдем к Успенскому. Там уже все в сборе. Варьку пропивать будем. Они с Бабосовым решили пожениться.

– В который раз? – усмехнулась Мария.

– А тебе не все равно? Подожди! Успенский наказал – без тебя не приходить. Он завтра переезжает в Степанове.

– Знаю.

– Вот и отлично! Без тебя все равно не начнут, а без меня могут всю водку выпить, – дурашливо скривился. – Умоляю, подожди! Может, я последний раз гуляю. Не то выгонят на бюро – в бродяги подамся, – продекламировал:

– Ладно, не хнычь загодя. Подожду.

Не успела Мария присесть на лавочку под сиренью, как вылетел из дверей Герасимов и, возбужденно сияя, выпалил на ходу:

– Индульгенцию получил! Прежний приговор оставлен в силе. Господа присяжные, пересмотра не будет и не ждите!

– Благодари Тяпина. Его забота. Иначе с тебя Возвышаев шкуру бы спустил.

– Откуда ты знаешь? И кто я Тяпину? Что ему Гекуба?

– Ну, допустим, Гекуба ему человек не посторонний. Если бы стали драть тебя, то и мне несдобровать. А я – тяпинский кадр. Что ж это? Выходит, кадры у него не совсем те?!

– Маша, ты наша икона-спасительница. Тебя в угол ставить надо.

– Хамло!

– Да нет… Я для того, чтобы молиться на тебя.

– У Бабосова выучился, что ли?

– Пошли! А то кабы они без нас ненароком не нарезались.

По дороге Костя рассказывал:

– Приехал к нам тот доцент-физик.

– Какой доцент?

– Ну, из Московского университета. Помнишь, Бабосов рассказывал?

– А-а, самогонщик?!

– Он самый. Математиком оказался.

– За что ж его вычистили?

– Черт его знает. Говорит – индусским егам поклонялись: на голове стояли. Одним словом, буржуазные замашки.

– Еги считаются аскетами. Или как там? Вроде бедняков, что ли. При чем же тут эти буржуазные замашки?

– Ну, ты даешь! Это же не наша, не пролетарская беднота. Это беднота от скудости буржуазной науки, – и загоготал.

– Ты сам заразился от Бабосова замашками мелкобуржуазного злопыхателя.

– Мы с Колей приходим в школу познакомиться с новеньким, – он занял комнату в бывших мастерских, рядом с Успенским, – стучим… Войдите! Отворяем дверь. Никого. И вдруг над нами с потолка этакий писклявый голосок: «Здравствуйте!» Мы как чесанем назад. А он сверху: га-га-га! Смотрим – висит вниз головой, зацепившись коленями за перекладину в самом углу. В первый же вечер успел шведскую стенку себе соорудить. Спрыгнул, ходит вокруг меня, глазами косит и фыркает, как кот. «Вы чего, Роман Вильгельмович?» – спрашивает его Бабосов. А он положил голову набок, рожу скривил сладенько и пропищал: «Так это-о, я любуюсь, как слажена у него фигура». У меня то есть. «Естественно, – говорит Бабосов, – в крестьянской семье вырос, на хороших харчах». – «Это понятно, – хмыкнул тот. – А вот теперь бы побороться?» Что ж, говорю, давайте поборемся.

– И поборолись? – улыбнулась Мария.

– Поборолись… Этот хохлацкий немец, хоть и говорит писклявым бабьим голосом, но здоровяк что надо, я тебе доложу…

– Кто ж одолел?

– Никто. Потоптались, как лошадки, заложив головы на плечи друг другу, посопели, пофыркали… Правда, пытался он раза два взять меня подкатом, но я отбрасывал его ногу. Доволен… Руку мне пожал, раскланялся. Замечательно, говорит. Чудной!

Их ждали на веранде: все уже сидели за столом, а Варя хозяйничала в сенях возле керосинки – яичницу жарила. На столе навалом и в тарелках лежали красные помидоры, огурцы, зеленый лук, ветчина и колбаса. Бутылки с вином и с водкой стояли нераскупоренные.

– Ага, что я говорил? Без тебя не начнут, – заголосил Костя от дверей, пропуская Марию вперед. – Доблестные рыцари ордена ножа и вилки приветствуют первую даму почтительным ожиданием. Ура!

– Она первая, а я, выходит, вторая? Коля, вызови его на поединок! Пропори его вилкой и на тарелку его, – кричала из сеней Варя.

– А кто его есть будет? Он теперь того… подмоченной репутации, – сказал Бабосов.

– Но-но, не забывайся.

– Ты лучше скажи, как вас встречать? Во здравие или за упокой? – спросил Успенский.

– Пойте осанну ей, пресвятой Марии! – торжественно глаголил Костя, указуя пальцем на Машу. – Она спасла меня своим незримым присутствием.

За столом кроме Успенского и Бабосова сидели Кузьмин, Саша Скобликов с Анютой и новый учитель, темноволосый, с хрящеватым сплющенным носом и резко означенными глазными яблоками; на нем был серенький костюм и белая расстегнутая рубашка. Он встал навстречу Маше и представился:

– Роман Вильгельмович Юхно, – потом скорчил рожу и губы вытянул трубочкой: – Так это-о вы ходили в кожаной тужурке в ночной маскерад?

– Вроде бы, – смутилась Мария.

– Замечательно! – он прыснул, залился визгливым смешком и, приставив ладони к вискам, покачал головой.

Варя вышла из сеней с полной жаровней шваркающей яичницы, с возбужденным красным лицом и в длинном белом платье.

– А где фата? – спросила Мария, целуя ее.

– Фата есть предмет роскоши, – ответил с улыбкой Бабосов. – А наш лозунг – энтузиазм и лохмотья.

Юхно взвизгнул и радостно погрозил пальцем:

– Так это-о вы удивительный мастер выворачивать слова наизнанку.

– Это бывает… когда у человека мозги набекрень, – хмуро сказал Кузьмин. Он сидел, как всегда, строгий, в темном костюме, весь застегнутый и затянутый галстуком.

– Ты, Иван Степаныч, злой, потому что призрак, – изрек Бабосов. – Ты как английский крестьянин.

– Чего?

– Всем известно, что английских крестьян сожрали овцы, а они живут. Так вот и ты – живешь, бывший богомаз, хотя все знают, что богомазов у нас нет. Они давно исчезли.

– Перестань, Бабосов! – сказал Успенский, разливая вино. – Ты свое отговорил. Теперь слушай, что тебе скажут, да исполняй вовремя… Я предлагаю выпить за счастье Вари и Николая, которых мы с вами знали и любили по отдельности, теперь мы будем не меньше любить их как нечто целое, единое и неделимое во веки веков.

– Аминь!

– Ура! Дурак.

– Так это-о горько, кажется?..

– Горька-а-а!.. Горька-а-а!

Варя встала на цыпочки, потянулась губами к Бабосову.

– Черта с два! – Бабосов дурашливо скривился, заслоняясь ладонью. – Я не позволю наш новый передовой свадебный обряд опозорить этим пошлым старорежимным поцелуем. Хочу сказать речь!

– Браво!

– Крой дальше!

– Чудно роль ведешь…

Бабосов вытянул руки по швам, надулся, как мужик перед фотоаппаратом, и пошел чеканить:

– Вступая в новый, социалистический, равноправный брак, мы – Варвара и Николай Бабосовы – обязуемся: первое – сочетать личную заинтересованность с энтузиазмом; второе – на рельсах нэпа усилить борьбу с капиталистическими элементами и пережитками в семье; третье – используем все рычаги в борьбе за новые кадры; и, наконец, четвертое, и последнее, – будем работать без порывов и вспышек, по соцзаказу.

– Ха-ха-ха! – Костя согнулся в дугу, и вино расплескалось.

Успенский застыл с поднятой рюмкой как истукан, но так заливался, что слезы выступили. А Юхно взвизгивал, прыскал, махал руками – все что-то хотел сказать, но с трудом выдавливал только два слова:

– Так это-о… так это-о-о-о…

– Вот скоморох, – гоготнул и Саша. – Ему язык отрежут, так он животом рассмешит.

А Бабосов с Варей обменялись рюмками, выпили вино и церемонно расцеловались.

– Вот вам уступка вашим рюриковским устоям, – сказал Бабосов.

– Коля, ты беспринципный человек, – сказала Мария. – На словах ты перековался на пролетарский лад, а нутро у тебя так и осталось сладострастное мелкобуржуазное.

– Нутро есть материальная оболочка, а содержание человека – суть его взгляды. А взгляды же у меня только передовые.

– Вот балабон, – хохотнул Саша.

Кузьмин помрачнел, повернулся зачем-то в сторону и неожиданно изрек:

– Нехорошо все это.

– Что нехорошо? – спросил Бабосов. – С женой моей целоваться?

– Дурачимся тут, кривляемся, как обезьяны. И я заодно с вами, дурак старый. А ведь женитьба не обезьянский обряд. Женитьба – дело божеское. Нехорошо. Не к добру все это.

– Ну, знаете!.. Не хватало нам еще в церковь идти, – сказал недовольно Бабосов.

– Иван Степанович! – удивленно подался к Кузьмину Успенский. – Что с вами? Люди женятся, а вы с пророчеством, да еще мрачным.

– Ах, извините! Я не то хотел сказать, то есть не по отношению к Бабосовым. Им-то я желаю ото всей души многие лета счастья и согласия. Я это сказал, имея в виду другое… Бога мы позабыли… Вот что плохо.

– Ну-у! – протянул Костя. – Приехали! Что ж, давайте займемся еще богоискательством. Этого нам только не хватает.

– Бога не ищут, – сказал Кузьмин. – Он в поле не рыскает, бог не заяц.

– А что есть бог? – спросил Саша.

– Бог есть стремление понять друг друга, чтобы жить в согласии, – уверенно и с какой-то легкостью ответил Кузьмин.

– Но как же тогда объяснить основное положение Евангелия? – спросил Юхно. – «Оставь мать свою, друга своего и ступай за мной!» Что же это, слова бога или дьявола? Так это-о, растолкуйте, пожалуйста, мне, – и губы вытянул трубочкой, готовый вот-вот взорваться от хохота.

Кузьмин покраснел, отвечал путано:

– Дело в том, что учение Христа основывается на чистой и святой вере. И если ты принял эту веру, то она должна быть для тебя превыше всего…

– Ну да… Так это-о, пошел за Христом и бросил мать и друга, – все-таки хохотнул сдержанно Юхно. – А как же тогда ваше стремление понять ближнего, чтобы жить в согласии?

– Одно другому не противоречит, – буркнул Кузьмин в тарелку.

– Ну да! Подставь вместо бога дьявола, и все сойдет, – сказал Бабосов. – Словом, от перестановки мест слагаемых сумма не изменится.

Все засмеялись.

– Нехорошо балаганить, всуе памятуя бога, – упрямо сдвигая брови, сказал Кузьмин.

– Не кто иной, как ты сам и начал об этом, – сказал Бабосов.

– Кузьмин сказал истину: одно другому не противоречит, – повысил голос Успенский, вступив наконец в разговор.

– Так это-о, любопытно! Значит, Христос был добрый, отрывая сына от матери?

– Христос не хотел слепого подчинения, – ответил Успенский. – Проповедуя любовь между людьми как основной закон жизни, он требовал, чтобы человек возвысился до бога. То есть способен был любовь к ближнему ставить выше родственных связей и сердечной привязанности. Когда на искушении в пустыне дьявол спросил его: «Ты сын божий, ты все можешь… Вон камни лежат. Обрати их в хлебы, накорми жаждущих, и они пойдут за тобой». Но Христос ответил: «Не хлебом единым жив человек». То есть мне не нужны идущие за мной ради куска хлеба, и вообще ради материальных благ. Такой человек, если был развратен, развратным и останется, куда бы я его ни привел. Нет, ты сначала дорасти до меня, переродись, порви путы эгоизма, тогда иди за мной, тогда мы сможем построить общество справедливости. А дьявол дает жирный кусок пирога и говорит… топай за мной. Я тебе скажу, что делать. И ты будешь делать то, что я скажу. А нет – я отберу у тебя кусок пирога, и ты сдохнешь с голоду. Потому что был свиньей, свиньей и остался. Но веди себя смирно, по-человечески.

Юхно восторженно глянул зачем-то вверх, выкинул палец:

– Так это-о, замечательно толкуете! Эдакий тихановский златоуст. Не обижайтесь, но такого примитивно-точного толкования я еще не слыхал, – и прыснул, довольный собой.

– Но я не понимаю, какое отношение имеет этот разговор к нашей вечеринке? – сказал Бабосов. – Кажется, мы собрались сюда сегодня вовсе не затем, чтобы Евангелие читать…

– Некоторое отношение имеет. – Кузьмин мельком глянул на Варю и снова хмуро уставился к себе в тарелку. – Мы, мужики, народ компанейский, нам лишь бы до рюмок дотянуться, а там, что день, что ночь, нам все равно. А женщины устойчивее, они и порядок соблюдают лучше, и к жизни относятся строже. И ждут они большего и надеются на лучшее. Через них мы связаны не только с семьей, но и с традициями, с религией, стариной, историей. Вот и сегодня пришел я сюда, увидел Варю в белом платье, как она хлопотала по дому, как стол накрывала, как смотрела на всех с затаенным ожиданием такой радости… Вот, мол, оно придет сейчас, настанет озарение – и все вы ахнете. У девочек бывает такое выражение перед причастием… А мы ее чем причастили?

– Иван Степанович, да вы что? – крикнула Анюта. – Что вы делаете? Поглядите на Варю.

– Ничего, это ничего, – всхлипывала Варя, утирая платочком слезы. – Это пройдет. Я, должно быть, утомилась… Мало спала…

– Нет, нет! Это оттого, что мало выпила, – крикнул Герасимов. – Мы сейчас, пожалуй, повторим по полной, по полной…

– Выше голову, Варя!

– А я говорю, – выше бокалы!

– Бабосов, горька-а-а!

– Вам горько, а мне солоно…

– Бабосов, не увиливай! Горько-о-о!

Меж тем смеркалось. Успенский вдруг поднялся из-за стола:

– Сейчас свечи принесу.

– Сиди! Я, пожалуй, быстрее тебя сбегаю, – сказала Мария.

Она сидела с краю, возле Вари, встала и быстро ушла в дом.

– Они там в буфете. В нижнем ящике! – крикнул в раскрытую дверь Успенский. Но Мария не появлялась, из дома долго доносилось хлопанье дверок и скрип выдвигаемых ящиков.

– Уверенно рвет ящики, – сказал Саша, усмехаясь.

– Как свои, – добавил Герасимов.

– Кабы стекла не побила. Пойду посвечу ей. – Успенский встал и погремел спичками.

– Смотрите не столкнитесь там ненароком в потемках-то!

– Берегите лбы!

– И губы…

– Ха-ха-ха!

Мария стояла возле буфета – все дверцы были открыты, все ящики выдвинуты.

– Где же твои свечи?

– Сейчас покажу. – Он подошел к комоду, выдвинул верхний ящик и достал пачку свечей.

– Это ты называешь буфетом? – насмешливо спросила, указывая на комод.

– Глупая! – Он поцеловал ее. – Мне нужно с тобой поговорить. Ступай, зажги свечи и выходи в сад. Я подожду тебя.

Мария вынесла бронзовый подсвечник с тремя стеариновыми свечками.

– Да будет свет, да сгинет тьма!

– Да здравствует солнце!

– Да здравствует разум!

– Да здравствуют жены!

– Нет, братцы, надо что-нибудь одно – либо разум, либо жены…

– Жены хороши только чужие.

– И разум…

– Ха-ха-ха!

Мария незаметно вышла в сени, оттуда в сад. Успенский поджидал ее на скамейке, что стояла под яблоней. Поймал ее за руки, притянул к себе прямо на колени и обнял.

– Молодец, что вышла.

– И это ты называешь разговором?

– Мне в самом деле с тобой поговорить обязательно надо.

– Поговори.

– Я давно собирался. Я хотел тебе сказать… Но ты не смейся.

– Я и не смеюсь.

– Я хочу жениться на тебе… Считай это моим предложением. – Он опять притянул ее, поцеловал и зарылся лицом в волосы. Он любил ее густые, прохладные волосы и часто делал так. Она молчала, и ему сделалось тревожно.

– Почему ты молчишь? Ты не согласна?

– Как же мы станем жить? После уроков в Тиханово будешь бегать? А утром – в Степанове? Десять верст не шутка. На уроки опоздаешь. Да и смешно – бегающий муж.

– Переходи в Степанове, учителем. Это не гордеевская дыра. Приятное общество, все свои люди, друзья…

– Но я не хочу уходить со своей работы.

– Ты что, веришь в карьеру? – Он теперь откинулся, и даже в темноте заметно было, как иронически кривились, вздрагивали его губы.

– О карьере я не мечтаю, Митя, – сказала она невесело. – Я хочу быть честным человеком.

– Кто ж тебе мешает? Поступай в педагоги. Чего уж честнее? Учишь ребятишек уму-разуму и ни на что не претендуешь.

– И все-таки уходить мне сейчас с работы было бы нечестным поступком.

– Не понимаю. Ты что, такой незаменимый человек?

– В том-то и дело, что заменимый. И даже очень заменимый… Свято место пусто не бывает. Я только что с бюро, как тебе известно. Некий Сенечка Зенин хотел выгрести зерно из-под печки гордеевского мужика. А мы с председателем не дали. У того мужика пять человек детей. Вот за это нас и разбирали. Одни старались понять, другие – осудить. В том числе и Возвышаев, который ради голого принципа не только с какого-то мужика, с себя штаны сымет. Так вот, если я уйду, Тяпин уйдет, Озимов… останутся одни возвышаевы да зенины. И тогда не только худо будет гордеевскому мужику Орехову, но и всем, и нам с тобой в том числе.

– Ну спасибо тебе, наша опора и заслон.

– Не смейся, Митя. В том, что я говорю, мало веселого. Мы все видим, как эти сенечки да никаноры из кожи лезут вон, чтобы проползти любым способом, ухватиться за штурвал, подняться на капитанский мостик, чтобы повыше быть, позаметнее, с одной целью – отомстить всему миру за свою ничтожность. Ведь ты же сам мне говорил насчет Возвышаева. Ты! И что же? Вместо того чтобы хватать их за руки, а если надо, зубами держать – мы отваливаем в сторону.

– Позволь, позволь!..

– Я же знаю! Прости, я не тебя имела в виду. Ты не трус и не малодушный. Ну ладно, тебе мешает происхождение… А мне что? Дед мой николаевский солдат, двадцать пять лет отечество штыком подпирал. Отец – боцман, в первой революции дружинником был, три года в бегах скрывался, до самой амнистии. Дядю, сормовского слесаря, пять раз в тюрьму увозили… Так почему ж мне равнодушно взирать на то, как всякие сенечки плюют на идеалы моих предков? Или во мне кровь рыбья?

– Пойми ты, Маруся, дело не в коварстве оборотистых сенечек, дело в принципах. Ну что можно ожидать хорошего от общества, в котором ввели обратный счет сословных привилегий: ты – сын пастуха, следственно, ты подходишь по всем статьям – ступай вперед. Ты сын священника, следственно, негоден, отойди в сторону.

– Это не принцип. Это извращение. Это временно… Недоразумение, и больше ничего. Но если мы будем хвататься за такие недоразумения и сами отваливать в сторону, тогда нечего пенять на принципы и винить сенечек да возвышаевых. Мы сами виноваты.

– И ты уверена, что вы сотворите добро?

– Уверена.

– Ну что ж, тогда оставайся. – Он строго и холодно поцеловал ее. – Пойдем к столу. И позабудь, зачем я вызывал тебя.

Сентябрь 1972 г. – июнь 1973 г.