"Лион Фейхтвангер. Изгнание" - читать интересную книгу автора

они тоже не понравятся.
Траутвейну они и самому уже не нравились, но комментарии Гингольда и
это наглое "моим читателям" вывели его из себя.
- Благодарю за поучение, - запальчиво сказал он своим звонким
голосом. - Но я просил бы предоставить мне самому выбирать литературную
форму для своих работ.
- Мы с Траутвейном уже раньше пришли к соглашению, что кое-какие
"задницы" и "пачкуны" будут вычеркнуты, - примирительно сказал Гейльбрун.
- Я не хотел вас обидеть, - мгновенно переменил тон Гингольд,
испуганный вспыльчивостью Траутвейна. - Наш всегдашний enfant terrible,[2] -
прибавил он, пытаясь изобразить на своем лице сочувственную, успокаивающую
улыбку. Но взгляд, каким он проводил Траутвейна, когда тот пошел к двери,
был отнюдь не любезным.
Траутвейн досадовал на себя. Следует лучше владеть собой, не так
вызывающе держать себя с Гингольдом. Анна, безусловно, осталась бы им
недовольна, и была бы вполне права. Заниматься политикой, открыто
высказывать свое мнение, писать о том, что накипело, - все это очень хорошо.
Но, к сожалению, при этом приходится иметь дело с малоприятными личностями.
"Я уехал из Германии, чтобы не плясать под дудку Гитлера. Не для того ли,
чтобы теперь плясать под дудку господина Гингольда?"
Он собрался уже покинуть редакцию и пошел к выходу, раздраженно и
рассеянно глядя перед собой.
- Алло, Зепп, - вывел его из задумчивости чей-то голос. - Куда?
Обедать? Пойдемте вместе. - Траутвейн колебался. Очень кстати было бы в
беседе смыть накипевшую досаду, а живой блестящий Фридрих Беньямин был для
этого самым подходящим партнером; но Анна ждала его к обеду, и он боялся
истратить лишние деньги в ресторане. А Фридрих Беньямин настаивал: Пойдемте.
Мне все равно надо поговорить с вами. У меня есть к вам товарищеская
просьба. И не разводите церемоний, Зепп. Само собой, вы мой гость.
Траутвейн уступил, позвонил в гостиницу "Аранхуэс", что не будет к
обеду, пошел с Беньямином.
Тот повел его в фешенебельный, несомненно дорогой ресторан "Серебряный
петух", куда Траутвейн сам никогда не решился бы пойти. Беньямин выбирал
блюда обстоятельно, со знанием дела, осведомлялся у Зеппа, чего тот хочет,
упрекая его, что он уделяет недостаточно внимания еде. Траутвейн ел, по
обыкновению, рассеянно; он привык к тому, что жена как-то кормила его на те
скудные средства, которыми они располагали. Единственное, чего ему хотелось,
чего ему здесь, в Париже, не хватало, - это некоторых сытных баварских блюд.
Он предпочел бы сидеть с Рихардом Штраусом у "Францисканца", запивая
"мартовским" пивом вареные или жареные сосиски, вместо того чтобы в обществе
Фридриха Беньямина лакомиться устрицами и шабли во французском кабаке. Но с
"Францисканцем" и Рихардом Штраусом покончено. Звезд с неба он не хватает,
наш Рихард Штраус, - разумеется, это не относится к его музыке, иначе он не
остался бы у нацистов, а был бы, вероятно, здесь.
Беседа с Беньямином, несомненно, обогащает. Пусть Фридрих Беньямин
всего лишь журналист. Но какой журналист. Чего он только не знает. Как
логичны его выводы, как блестяще умеет он подать великое и малое так, что
все предстанет в новом свете. Зепп Траутвейн перечисляет про себя
достоинства Беньямина, как он это часто делает, стараясь отдать ему должное;
ибо, по существу, Беньямин ему неприятен. Слишком уж он высокого мнения о