"Любовь кардинала" - читать интересную книгу автора (Энтони Эвелин)

Глава 1

Неделей позже странная процессия покидала Париж, пересекая мост Ноф. Путь из города пролегал среди молчаливой враждебной толпы. В первой карете сидела Мария Медичи, королева-мать Франции, прижимая платок к распухшим глазам и громко плача. Ее всхлипывания время от времени прерывались проклятиями и ругательствами, произносимыми на родном итальянском. Она отправлялась в ссылку. Самая могущественная в королевстве и внушающая страх женщина, опекунша своего сына Людовика XIII с 1610 года, Мария де Медичи с позором покидала Париж, отвергнутая сыном и его фаворитом де Льюинем. Она горевала о себе, но также и о Кончини. Они никогда не были любовниками, но духовная связь была сильна между ними. Кончини умел вовремя рассмешить, он понимал ее, когда она бесновалась и швырялась различными предметами, потому что у них был одинаковый темперамент. Между ними царило взаимопонимание и потворство друг другу в такой степени, что он стал самым могущественным человеком во Франции. А вместе с властью пришли богатство и почести. И голос в правительстве – такой громкий, что никого другого не было слышно. Молодой король не любил Кончини, но, так как мать всегда обращалась с Людовиком как с ничтожеством, он был слишком нерешителен и слабосилен, чтобы открыто проявлять свои чувства.

Как она была глупа! – предавалась сожалениям опальная королева. Как слепа к двуличию и слабости духа ее сына! Те самые люди, которые теперь следили за ее каретой, и были теми дикарями, вторгшимися во дворец, отыскавшими тело Кончини и вытащившими его на улицу для ужасной расправы и мести. То, что осталось от тела, было расчленено и выставлено на том самом мосту, который она в данный момент пересекала. Она опустила платок, чтобы окинуть толпу злобным взглядом, и, давая выход своим чувствам, плюнула.

В течение недели сын отказывался с ней встречаться, а когда он ее принял, то де Льюинь, убийца, был рядом с ним. Манера обращения с ней Людовика заставила ее пожалеть о невозможности отвесить, как бывало, хорошую оплеуху ублюдку. В шестнадцать лет он считал себя королем! Король, который не может выполнить свой долг мужчины! Она женила его на Анне, одной из самых прекрасных принцесс в Европе, а жалкий клоун оказался не в состоянии выполнить свои супружеские обязанности. Горячая итальянская кровь, которая текла в ее жилах, кипела от презрения к нему. Она всегда презирала Людовика и предпочитала его брата Гастона, герцога Орлеанского. И теперь привычная антипатия между матерью и сыном превратилась в подлинную ненависть. Он пошел против нее. Он думает стать свободным в своей противоестественной страсти к де Льюиню. Но он всегда был глупцом – как она часто говорила ему в лицо. Он отослал самого умного во Франции человека в ссылку вместе с ней. А потому она вернется.

Человек, который в течение последних двух лет был Государственным секретарем у Марии де Медичи, сидел в последней карете, откинувшись на подушки сиденья и прикрыв, как бы в полусне, глаза. На нем был темных тонов костюм без каких-либо отличий, как у простого дворянина, но на одном из пальцев блестело кольцо епископа. Армаду де Ришелье было тридцать два года. Недавно он был Государственным секретарем и управляющим по раздаче милостыни у королевы Анны. Теперь он остался только епископом Лукона. Потеряв все, кроме епископата, он последовал за беснующейся королевой-матерью в ссылку, несмотря на все свои попытки перейти на другую сторону и в последний момент удержаться на службе короля.

Тому было две причины. Первая – его ненасытные амбиции; он жаждал власти так же, как некоторые святые жаждали служить Богу. Власть и политика были двумя его страстями. Они полностью поглощали мысли Ришелье еще тогда, когда он только вступал в жизнь. Они манили и соблазняли епископа, отвлекая от исполнения церковных обязанностей и отвращая от данной им клятвы служить Богу и его пастве, не поддаваясь сладостному зову, влекущему на службу королю. Он знал, к чему стремился. Ни по натуре, ни по развитым склонностям он не был пастырем. Будучи вторым сыном в знатной, но бедной семье, он обратился к церкви, отдавая дань традиции, и еще потому, что их род имел право на епископат. Он старался обратить энергию своего ума на нужды Лукона и его жителей, но Париж манил, и ему еще не исполнилось и тридцати, когда он отправился туда, где распределялись должности и распоряжались властью – к королеве-матери и ее итальянскому фавориту Кончини.

Он был молодым человеком привлекательной наружности со светло-серыми глазами, не очень крепкого сложения и с плавными движениями утонченной формы рук. Он умел и льстить, и служить. Поступив на королевскую службу, он за несколько месяцев превратился из незаметного чиновника, записывающего решения Королевского совета, в Государственного секретаря. Все эти соображения объясняют отчаянные попытки Ришелье умиротворить де Льюиня и принять сторону короля после убийства Кончини. Но и другие соображения были не менее сильны. Он не хотел уезжать из Парижа, потому что любил королеву Анну, и пост ведающего раздачей милостыни был не менее важен для него, чем должность Государственного секретаря.

Любовь и политика, политика и любовь. Он не смешивал их, конечно, и не имел иллюзий относительно своей привязанности к королеве. Но впервые в жизни он испытывал чувство к женщине. Хотя он не был замкнутым по натуре, как король, но из всех церковных запретов легче всего ему давалось целомудрие. Ришелье был слишком занят, чтобы тратить время на женщин и на утомительные любовные интриги. Одеяние епископа охраняло его, а амбиции запрещали рисковать. Но когда он приехал в Париж и увидел молодую королеву, то потерял голову. Он вел себя так смиренно, так осторожно. Видя, как он выполняет при ней свои официальные обязанности, никто не мог бы сказать, что в его отношении к королеве, в словах, обращенных к ней, было что-то особенное. Но желание сжигало его. Он понимал, что при склонностях короля де Льюинь – только первый из многих.

Королева всегда была любезна с ним, но держалась официально, так как была испанкой, а он священником и, следовательно, в ее глазах никак не мужчиной. Это не беспокоило Ришелье. Время было его союзником: девушке, до сих пор пребывавшей в состоянии девственницы, требовалось время, чтобы стать женщиной. Точно так же как Ришелье требовалось время, чтобы стать чем-то большим, чем епископ и скромный управляющий по раздаче милостыни. Король был мальчишкой. Тирании матери он предпочел влияние человека, которого очень скоро будут ненавидеть так же, как Кончини. Двор был змеиным логовом, в котором гнездились зависть и интриги. Людовик расстался с матерью, но это только временно. Де Льюинь падет, Мария Медичи с триумфом вернется, а вместе с ней вернется и ее преданный друг и протеже – Арман де Ришелье.

– Мадам, могу я вас побеспокоить?

Анна удивленно подняла голову. Она отправилась молиться в капеллу замка Тур не потому, что испытывала в этом духовную потребность, а просто у нее не было другого дела, как только заниматься вышиванием в кругу своих дам, гулять в садах или выслушивать гневные монологи вернувшейся из ссылки Марии Медичи. Король теперь вообще не уделял Анне внимания. За два года, что им помыкал де Льюинь, король отдалился от нее, как никогда раньше. Почти девятнадцати лет и все еще девственница, Анна слишком хорошо понимала, как позорно и опасно такое положение. Капелла в замке Тур была очень древней и слабо освещенной. Она пришла сюда молиться потому, что это давало ей возможность побыть одной. Повернувшись, Анна увидела, что недалеко от нее стоит какой-то человек.

– Кто вы? Выйдите на свет. – Человек вышел вперед, и свет от свечей упал на его лицо. Он был одет в светский костюм, каштановые волосы были длинными и гладкими, а маленькая аккуратная бородка подчеркивала тонкие черты лица.

– Епископ! – воскликнула Анна. – Вы ходите так бесшумно, что напугали меня. Что вам нужно?

Ришелье низко поклонился. Взгляд его был мягок. Анна заметила, что с тех пор, как он вернулся в качестве правой руки Марии Медичи, он не оставлял ее своим вниманием. У него были очень большие глаза необычно ясного серого оттенка, и взгляд его всегда теплел, когда он смотрел на нее. Он нравился королеве, и она ценила оказываемое ей внимание. Анна подошла к нему и улыбнулась. Повзрослев, она стала еще красивее, и черты ее прелестного лица за эти два года стали еще тоньше.

– Прошу вашего прощения, – сказал он. – Я не хотел вас напугать. Я увидел, как вы идете сюда, и понял, что это и есть тот благоприятный случай, которого я ждал: возможность поговорить с вами наедине. Вы позволите?

– Конечно, – сказала Анна. – Но не хотите ли сначала помолиться, монсеньер?

– Нет, – серьезным тоном ответил Ришелье. – На сегодня я совершил свои молитвы. Мне нужно поговорить с вами, Мадам. Но трудность, – он сделал паузу и слегка улыбнулся, сознавая комизм своего положения, – моя трудность в том, что я не знаю, с чего начать. Для такого человека, как я, известного своим красноречием, это может звучать нелепо, но, увы, Мадам, вам придется с этим смириться. Вы простите мне мою неловкость?

– Попытаюсь, – ответила Анна. Ее смущала странная манера речи епископа и настойчивый взгляд его беспокойных глаз.

– Я был вашим управляющим по раздаче милостыни, – начал он низким голосом. – Когда вы появились во Франции, вы были ребенком, Мадам, но так прекрасны, что дыхание замирало при взгляде на вас. Мне никогда не забыть тот день, когда я увидел вас впервые. Я был возле вас, Мадам, разве не так? В те первые дни, когда все здесь казалось вам странным и вы тосковали по дому.

– Как вы догадались? – спросила Анна. – Первые несколько месяцев мне действительно было очень грустно, и я часто плакала, но никто этого не заметил.

– Я заметил, – ответил Ришелье, – по вашим прекрасным глазам я видел, когда вы плакали, – так же как видел, когда вы были счастливы. Я следил за вами и охранял вас в одно и то же время.

– Зачем вы мне это говорите? – спросила Анна. Она перевела руку за спину и оперлась на алтарь: она нуждалась в опоре, в поддержке, потому что стала ощущать странную слабость, в то время как лилась мягкая речь, и поток слов становился все более интимным.

– Потому что я хочу и теперь служить вам, – сказал Ришелье. – Теперь, когда я действительно могу быть вам полезен. Мое влияние только начинается, Мадам. По уговору с королевой-матерью мне даровано место в Королевском совете. Королю и де Льюиню пришлось уступить.

– Они уступают во всем, потому что боятся ее и вас тоже, – сказала Анна. – Она развязала гражданскую войну и победила. Король и его выкормыш тут же капитулировали. Я поздравляю вас, епископ! Место в Королевском совете – это большая честь.

– Я добьюсь больших почестей и большей власти. – Он подошел к ней вплотную, и отодвинуться ей было некуда. – Я буду первым человеком во Франции, Мадам. И всегда – вашим преданным и покорным слугой. Верите вы этому? Принимаете вы мою привязанность и разрешите ли мне наставлять вас?

– Я в этом не нуждаюсь, – бросила Анна. Она дрожала от ощущения опасности. Сейчас перед ней стоял не священник, не епископ, предлагающий свою мудрость и поддержку. Нет, это был молодой человек с горящими глазами, охваченный ужасной преступной страстью и придвигающийся к ней все ближе и ближе. И это в божественном присутствии, которому он поклялся служить верой и воздержанием! – Я не нуждаюсь в помощи, отодвиньтесь и позвольте мне уйти!

– Не раньше, чем вы меня выслушаете, – возразил он. – Вам нужна вся помощь, какая только возможна, – и сейчас, и в будущем. Король – педераст! Теперь вам это известно – все это знают. Что вас ждет в будущем с таким человеком? Как вам живется при де Льюине? Что ж, идите и подумайте, какие монстры могут подняться из глубины порока, чтобы унижать и мучить вас. Чтобы потребовать вашего развода, даже вашей смерти. Ах, Мадам, Мадам, – воскликнул он. – Не отвергайте меня, не пренебрегайте тем, что я предлагаю! Я люблю вас! Вот, – он потянулся и поймал ее руки в свои, и Анна почувствовала, что хватка железная и ей не вырваться. – Я сказал самое главное, самое важное. Я люблю вас, Мадам, всем сердцем! Моя звезда восходит, и я хочу, чтобы и ваша поднималась вместе с моей. Я слагаю все мое могущество к вашим ногам – здесь, сейчас, и на всю мою будущую жизнь. Примите мой дар. Умоляю, примите меня таким, каким я предстаю перед вами: ваш преданный поклонник и страдающий раб.

Еще мгновение, и он поднес ее холодные руки к губам и стал покрывать их жгучими поцелуями. Анна вдруг поняла, что через секунду она окажется в его крепких обьятиях, и тогда ее губы будут так же беззащитны, как и руки. Она сделала отчаянную попытку освободиться, вырвалась и ударила его по лицу тыльной стороной ладони. Звук удара отозвался глухим эхом под сводами старой каменной часовни. Ришелье отступил на шаг, и в течение нескольких секунд Анна стояла, дрожа, не в силах вымолвить ни слова. Но тут гнев и возмущение помогли ей прийти в себя от его посягательств, тем более пугающих, что они были для нее совершенно неожиданными.

Ее предали собственные чувства. Обморочное ощущение слабости шло от жгучего желания оказаться в его объятиях, покорно склониться перед чем-то таким, что сжигало, как огонь, и было столь же губительным по своим последствиям. Только одна мысль помогла ей спастись и от него, и от самой себя – мысль, перед которой меркли его объяснения в любви и ее желание уступить им: он был священником. Из-за этого она отстранилась от него, прежде, чем он зашел чересчур далеко. Он дал обет целомудрия и под угрозой обвинения в кощунстве не имел права прикасаться к женщине, даже думать о земной любви. В тот момент эта мысль спасла Анну.

– Как вы смеете! Как вы смеете так говорить со мной, касаться меня! Вы предатель и клятвопреступник!

Его ответ оказался неожиданным. Приложив руку к отмеченному ею лицу, он упал перед ней на колени.

– Простите мне и это, – взмолился он. – Простите слабость, которая сильнее любой клятвы на земле. Я не священник по убеждениям – у меня не было выбора. Может быть, моя любовь к вам и кощунство, но я не стыжусь ее перед Богом! Осужденный вами, я преклоняюсь перед вашим совершенством и добродетелью, только скажите, что вы прощаете меня! Скажите, что разрешаете мне находиться возле вас, чтобы я мог покорно и смиренно служить вам.

Анна уже полностью оправилась. Она увидела происходящее в истинном свете: фальшивый священник и к тому же выскочка, провинциальное ничтожество с мелким титулом. Ее королевская кровь, ее гордость были беспредельно оскорблены его домогательствами. Это было непростительно, невыносимо.

– Вас часто называют выскочкой, сударь, – сказала Анна. Голос ее был холоден и спокоен. Она тщательно обдумала свою отповедь и теперь бросила обвинение ему в лицо. – Искатель приключений, маскирующийся в одежды Церкви! Лицемерный, льстивый интриган, озабоченный только собственным возвышением. Теперь я вижу, как правы ваши враги, когда так вас характеризуют. Недаром вы низкого происхождения, и вам не место среди благородных людей. Идите прочь и будьте уверены в одном: я никогда не заговорю с вами в обществе по своей воле и сделаю все, что смогу, чтобы король и весь Двор видели вас таким, какой вы есть, – порочным выскочкой!

Она повернулась и, задев его оборками своего парчового платья, вышла из часовни. Покинув церковь, Анна с трудом удержалась, чтобы не пуститься бегом по мрачным коридорам замка. К ней присоединились ее паж и две фрейлины, ожидавшие снаружи, пока она молилась в одиночестве в часовне. Они не должны увидеть, как она взволнована. Никто не должен знать, что случилось там, знать о ее унижении и особенно о растущем ощущении ужаса и брезгливости. В этот вечер Анна рано ушла спать, сославшись на головную боль. Укрывшись под пологом постели, задернув все занавески, она лежала и с дрожью вспоминала случившееся.

Так как Мария Медичи помирилась с королем после гражданской войны, а де Льюинь ежечасно опасался опалы, большинство придворных пренебрегали Анной, предпочитая оказывать внимание ее свекрови. Поэтому на утренних приемах у королевы бывало мало народу. Но когда она вошла в комнату, одетая в строгое бархатное платье с жестким кружевным воротником, окаймлявшим ее лицо, готовая разыгрывать пародию на свое положение, она вдруг увидела, как в небольшой кучке ожидающих придворных сверкает в утренних солнечных лучах пурпурная мантия епископа. Не сказав ни слова, Анна повернулась и вышла из комнаты. Он не сдался. Он смирился с пощечиной, с безжалостными оскорблениями и снова пришел, чтобы увидеть ее. Чтобы попытаться одержать над ней верх. Думая о нем, она чувствовала себя так беспокойно, так неловко, что ее впервые в жизни охватила настоящая ненависть к этому человеку, к этому ничтожеству – Ришелье! Ненависть стала ей защитой. Не только от него, но и от самой себя тоже. Она заботливо лелеяла это чувство, пока оно не развилось и не укрепилось, став частью ее натуры.

К тому времени, когда оправдались его пророчества, произнесенные в часовне замка Тур, де Льюинь уже умер, – как раз вовремя, чтобы не быть убитым по указанию ревновавшего Людовика. Гастон Орлеанский вырос в смазливого испорченного молодого претендента на трон Франции, а Анне исполнилось двадцать четыре года. Тогда-то Ришелье стал кардиналом и Первым министром короля. Он сдержал свое слово – выше он уже не мог подняться.

– Какое унылое утро, – заметил король.

Он надеялся после полудня поохотиться, но из-за дождя к середине дня развезет все дороги; и потому он пребывал в скверном настроении, что было нетрудно заметить по недовольному выражению его лица и полузакрытым от скуки глазам. Последнее время скука и меланхолия стали постоянным уделом Людовика. В жизни так мало интересного, а то немногое, что он любил, – охота на птиц, например, – могло быть испорчено капризом погоды. Он не подыскал замены умершему де Льюиню только потому, что мать теперь ежечасно им помыкала, и он чувствовал полный упадок сил. Она не давала ему ни с кем сблизиться и, к великому его унижению и негодованию, заставила Людовика сделать попытку сойтись с женой. Попытка оказалась жалкой и закончилась почти полной неудачей, доказав только, что он может стать отцом, – каким-то чудом в результате его неохотных, неумелых действий Анна забеременела. Но ребенка она потеряла, не родив, – оставив Людовика, таким образом, на милость Гастона Орлеанского, который мнил о себе все больше и больше, так как был наследником престола.

Людовик замкнулся в себе. Он развлекался, вырезая деревянные игрушки, рисовал грубые картины и кроме тех часов, которые проводил с оружием на коне, все остальное время пребывал в унынии и отчаянии.

– Дождь зарядит на весь день, – повторил он, – а я так хотел поохотиться после полудня. – Он с обидой посмотрел в окно на низкие тучи, как будто считал, что даже природа замышляет против него.

– Небо прояснится, сир. – Если кардинал что-либо обещал, это обычно сбывалось, и Людовик немедленно повеселел.

– Вы действительно так думаете?

– Я в этом уверен. – Снова та же необыкновенная уверенность в себе, то же владение ситуацией. Благодаря присутствию возле него Ришелье, Людовик почти не ощущал утраты де Льюиня.

– Значит, мне все-таки удастся поохотиться! Кого вы видели в приемной?

Приемная короля была заполнена ожидающими его утреннего приема. Но он послал в первую очередь за кардиналом Ришелье, частично с целью уязвить свою знать, которой боялся, а также потому, что был угнетен и жаждал утешения.

– Принцы, сир. Де Роган, де Собис и много других знатных дворян. Я в отчаянии, что всем им приходится так долго ждать Вашего Величества.

– Ничего, подождут, – ответил король. – Они нагоняют на меня скуку. Ненавидели де Льюиня и теперь устраняют любого, кого я только приближаю к себе. – Людовик без труда забыл, как он сам возмущался богатством и властью, которые приобрел де Льюинь. Но более всего он ненавидел своего фаворита за то, что тот, женившись, ему изменил. С этого-то и началась его опала. – Смотрите, они возненавидят и вас.

Ришелье пожал плечами.

– Мне защитой – благосклонность Вашего Величества и королевы-матери. Я могу себе позволить иметь врагов.

– Возможно. – Король снова приуныл. – Вы достаточно умны, Ришелье, так что, может быть, сумеете позаботиться о себе. Только не забывайте, что я вам помочь не смогу.

– Сир, – у кардинала была привычка склоняться к собеседнику, когда он хотел подчеркнуть свои слова, что заставляло короля нервничать. Худощавый по сложению и элегантный министр, как бы в силу оптической иллюзии, производил впечатление энергии и силы. – Сир, – повторил он, – вы должны кое в чем отдавать себе отчет. Вы – король. В вашей власти возвысить или низвергнуть человека. Люди и вещи принадлежат вам, а не вы – им. Вы – первый человек в королевстве. Король. Любой ваш подданный должен быть от начала и до конца верен вам – кто бы он ни был.

– Роган, принцы, мой брат? Друг мой, вы бредите, когда говорите о лояльности знати и Гастона!

– Если это и бред, – тихо произнес Ришелье, – я сделаю этот бред реальностью. Все они, как один, преклонят перед вами колени, сир. Только доверьтесь мне полностью.

– Я доверяю, – заявил Людовик, который никому никогда не доверял. – Конечно, я вам верю.

– Вы – король, – повторил Ришелье. Затем, низко склонившись, поцеловал протянутую ему вялую руку. Выглянув из окна, он улыбнулся. – Смотрите, облака расходятся. К полудню засияет солнце.

– И я поеду на охоту! – воскликнул Людовик. – Как вы умны, Ришелье, – знали, что погода исправится. Вы поедете со мной!

Кардинал снова поклонился.

– Вы оказываете мне слишком большую честь, сир.

Король колебался в нерешительности. Ему кое-что рассказали, что пробудило его злобу и подозрения. Но он не знал, как об этом заговорить, чтобы не испортить планируемую послеобеденную прогулку.

– Мне говорили, будто вы сегодня виделись с королевой, – начал он. Холодные серые глаза Ришелье на секунду опустились, хотя до этого не отрывались от лица короля, пока у него не начинала кружиться голова от пристального, немигающего взгляда кардинала.

– Да, сир. Виделся.

– И мне говорили, – продолжал Людовик, – что королева плохо вас приняла.

– Увы, – сказал кардинал.

Новости распространяются быстро, и похоже, что слух о его последней попытке помириться с Анной достиг ушей Людовика. Все вышло очень глупо. Ришелье понимал, что неудачная попытка исправить промах, допущенный им в часовне Тур, была самой большой из его ошибок. Королева его ненавидела. Сейчас он осознал это, так как рана, только что нанесенная его самолюбию, все еще кровоточила. Снова и снова она отвергала его, игнорировала. С ядовитым презрением прогоняла всех, кто пытался замолвить за кардинала хоть слово. Но вчера она превзошла себя. И с него было довольно. Теперь и он ненавидел тоже – уверил он себя, и в тот момент это было правдой.

– Что случилось? – спросил Людовик. – Сплетни так ненадежны. Расскажите мне сами.

Ришелье чувствовал на себе мрачный угрюмый взгляд, следящий за тем, не сорвется ли лишнее слово в защиту королевы, что послужит свидетельством преступной привязанности кардинала, в которой его обвиняли. Король по-настоящему этому не верил, но подозрение засело в мозгу и не давало покоя.

Кардинал сухо и желчно улыбнулся, боль и злоба остались в его сердце. Анна зашла слишком далеко и ранила чересчур глубоко, чтобы быть прощенной и на этот раз. Она не любит его, не позволяет забыть, как он унизил себя у ее ног, словно влюбленный глупец. Что ж, ей придется научиться бояться того, кого она открыто презирала.

– Я пришел к Ее Величеству, чтобы отдать ей дань своего уважения. После того как вы назначили меня своим министром, сир, я надеялся заслужить ее благосклонность. Вы знаете, что она никогда не скрывала своей неприязни ко мне, но я надеялся привлечь ее на свою сторону, чтобы успешнее служить вам. Я ждал в приемной после аудиенции у королевы-матери, которая встретила меня очень благосклонно, и когда королева вышла, я склонился к ее ногам и сказал, что она может располагать мною. Должен ли я передать вам ее ответ? Мне больно даже думать об этом, вспоминать о незаслуженном унижении.

– Продолжайте, продолжайте, – приказал король. Он никогда не уставал слушать рассказы о том, как другие подвергались унижениям и оскорблениям в этом мире, в котором сам он всегда оказывался в невыгодном положении. Слова кардинала подтверждали слух о жутком скандале, нашептанном ему накануне. Но освещение случившегося было другим, совершенно другим и очень интригующим.

– «Благодарю вас, мой кардинал. Как королева Франции я не могу принять ваше покровительство или согласиться с решением тех, кто счел уместным вознести вас так высоко. Я только хочу верить, что вы будете служить интересам короля так же горячо, как вашим собственным», – вот ее слова, сир, и их слышала половина вашего Двора. Месье де Шале счел их очень забавными и рассмеялся мне прямо в лицо.

Король ничего не ответил, мысленно повторив услышанное. Нетрудно было догадаться, кому принадлежит уничтожающая надменность этих слов. Особенно одна фраза: «…или согласиться с решением тех, кто счел уместным вознести вас так высоко». Этот выпад направлен прямо против него, выставляя его глупцом, подвергая критике. «Половина вашего Двора», – сказал Ришелье. Де Шале смеялся. Лицо короля стало наливаться кровью. Он вдруг резко вскочил и ударил кулаком по столу. Такие всплески эмоций были характерны для него. Он часто ломал вещи и переворачивал мебель, когда терял самообладание.

– Как она смеет вас оскорблять! Как она смеет критиковать мой выбор!

Ришелье слегка пожал плечами.

– Не будьте слишком к ней строги, сир. Королева молода и своенравна, а вы, возможно, слишком во многом ей потворствовали. Я только слуга Вашего Величества. И не имеет значения, когда меня оскорбляют. Но она была неправа, подвергнув сомнению мое назначение. Это касается уже и вас.

– Еще бы! – Людовик был в бешенстве. – Клянусь Богом, я этого не потерплю, не позволю бросать мне вызов! Вы, Ришелье, заявили, что я король. Что ж, пусть она будет первой, кого вы научите считаться с этим.

– Я могу только посоветовать, как это лучше сделать, – сказал кардинал. – Не думаю, что смогу вынести насмешки друзей королевы и ее враждебность, пока мои чувства слегка не остынут. Мне, наверное, следует пока держаться в тени, чтобы не оскорблять королеву.

– Вы останетесь со мной, – заявил король. – Будете находиться вблизи меня. Я ценю вас, дорогой Ришелье, и вы это знаете. Того же мнения и Мадам, моя мать. Она часто говорит, что вы – самый умный человек во Франции.

Ришелье поклонился, но ничего не сказал.

– Пойдемте, – Людовик похлопал его по плечу. – Мы отправимся на охоту. Уже светит солнце. И будьте уверены: я накажу королеву.

В своих апартаментах в Лувре Анна одевалась к балу, который давала этим вечером в Люксембургском дворце Мария Медичи.

Ее спальня поражала своей роскошью. Платяной шкаф, инкрустированный испанским орехом; арабское кресло, отделанное слоновой костью и жемчугом. Стены сверху донизу увешаны гобеленами, а на одной из них – редкостное флорентийское зеркало, подарок свекрови. В нем отражалось королевское ложе; алые бархатные занавеси были раздвинуты, открывая широкое пространство покрывала, вышивкой которого Анна занималась с первых дней приезда во Францию.

Она выбрала платье из бледно-голубого сатина с нижней юбкой, продернутой серебряной нитью. Тугая шнуровка подчеркивала тонкую талию и обозначала полную грудь, скрытую под модным в то время воротником из серебряных кружев. Перо белой цапли удерживалось в прическе брошью с цейлонскими сапфирами, а на шее красовалось ожерелье из тех же камней. В качестве испанской инфанты она привезла с собой как часть приданого целый ящик драгоценностей. Ее изумруды были предметом зависти любой королевы в Европе.

В свои двадцать четыре года Анна стала женщиной удивительной красоты. Роскошная фигура, ослепительно белая кожа, округлые руки с тонкими пальцами, усыпанными бриллиантами, и классические черты лица, окаймленного массой сверкающих ярко-рыжих волос. Неудивительно, что многие мужчины при Дворе искали внимания столь изысканной особы, которой так позорно пренебрегал муж. Уже три года Людовик не приближался к супружескому ложу, и не один воздыхатель пытался привлечь к себе взгляд Анны, созерцая ее с неприкрытым желанием. Анна их поощряла, но не из вожделения, а потому, что была молода и желала любви и внимания поклонников. Какой вред в том, что за ней ухаживают? Тем более, что ее нисколько не тянуло повторять с кем-либо свой печальный супружеский опыт. Секс приводил Анну в ужас, и пока что ей вполне хватало невинного, безопасного флирта.

Она была радостью Двора, правящий монарх которого избегал общества и проводил вечера, слушая унылую музыку, исполняемую на двух гитарах и скрипке. Анна любила пышные зрелища и государственные собрания, украшая их своей элегантностью и врожденным чувством собственного достоинства. Ей нравилось танцевать, нравились театральные представления, игра в карты – все, что давало возможность развлечься. Вполне естественно, что она привлекала к себе дам и кавалеров схожих вкусов, которым были не по нутру меланхоличность Людовика и одержимость политическими интригами Марии Медичи.

Маленький кружок Анны был очень веселым, жизнерадостным и довольно замкнутым, причем женщин тянуло к королеве даже больше, чем мужчин. Она ни у кого не вызывала чувства ревности. И некрасивые дамы, и красавицы обожали ее. Дамы самой сомнительной репутации жалели королеву из-за отношения к ней Людовика, но глубоко уважали ее целомудрие. Анна же научилась принимать мир таким, какой он есть, и судила о своих друзьях по их достоинствам, а не по тому, как они вели себя в личной жизни. Ее испанских дам изгнал король в одном из своих припадков ревности. Погрустив несколько месяцев, Анна вполне удовлетворилась более легкомысленными компаньонками из числа знатных дам Франции. Главной из них была смелая и прекрасная женщина, в прошлом – жена де Льюиня, а теперь – герцогиня де Шеврез.

– Мадам, вот ваш веер.

Анна повернулась к приблизившейся к ней фрейлине и покачала головой.

– Мари, этот лимонный цвет! Это же невозможно с моим платьем. Не выдумывайте и подыщите другой, который подойдет к его голубому тону. Я уже опаздываю, и король будет в бешенстве.

– Все-таки возьмите этот, – настаивала герцогиня де Шеврез. – Такой контраст просто великолепен! А что касается Его Величества, – что ж, он так и так будет вне себя, и потому нечего беспокоиться. Король подождет. – Последние слова она произнесла шепотом, и Анна рассмеялась. Цвет веера, в общем-то, ей нравился. Она посмотрелась в зеркало, открывая и закрывая веер, висящий на шелковом шнуре на ее левом запястье, и решила, что Мари права: выглядело очень привлекательно. Впрочем, и сама Мари всегда была элегантной.

– Вы, как всегда, правы, – сказала королева. – Ну, а в остальном вы меня одобряете?

– Позвольте взглянуть, Мадам. Женщина, вошедшая в круг света от свечей, была блондинкой. Привлекательная на вид, она не была красавицей, но ее пышные формы казались более соблазнительными, чем классическая красота королевы. Большие голубые глаза как будто искрились, когда она смотрела на мужчину. Герцогиня прославилась живостью, остроумием и направо и налево удовлетворяла свои сексуальные аппетиты, не вызывая протестов со стороны мужа. Тот считал, что жена послана ему как испытание, и так и говорил всем своим знакомым. Он был только рад избавиться от своенравия, экстравагантности и необходимости удовлетворять неутолимые желания герцогини. Щедрая по натуре, она очень подружилась с Анной, став ее наставницей и доверенным лицом. Герцогиня заставляла королеву смеяться, без чего та просто не могла обойтись. Анна наслаждалась жизнерадостностью и легкомыслием своей подруги, и ее только развлекали любовные приключения Мари. Герцогиня среди других своих дарований обладала искусством передразнивать всех тех, кого Анна терпеть не могла.

Она состроит унылую гримасу и начнет, прихрамывая, расхаживать взад и вперед, мастерски имитируя походку Людовика. Она могла так карикатурно изобразить манеры королевы-матери и ее пристрастие к сквернословию, что Анна смеялась до слез. И, конечно, Его Высокопреосвященство кардинал! Мари де Шеврез никогда не любила Ришелье. Его безразличие к ней на фоне очевидного увлечения королевой было удручающим. Мари любила Анну и очень ревновала к ней. Она не раз видела горящий взгляд кардинала, обращенный на королеву, и быстро поняла, что тот без ума от нее. Эти подозрения и неприязнь к кардиналу возникли одновременно. Она не хотела иметь конкурентов в борьбе за любовь и доверие Анны и потому взялась за кардинала с таким озлоблением, что Анна внутренне содрогалась от неловкости. Он был ее рабом – указывала Мари и тут же заливалась смехом. Бедный целомудренный воздыхатель. Сердце, бьющееся, как птица, под сутаной, в ожидании словечка, взгляда его королевского божества. Тут она семенила к Анне, протягивая руку и имитируя жест кардинала, предлагающего свое епископское кольцо для поцелуя, и при этом безжалостно передразнивала его манеры.

Анна никому не рассказывала о сцене, разыгравшейся в часовне замка Тур. Этот секрет она скрывала от всех, даже от своего исповедника. Когда Мари высмеивала Ришелье, она и не подозревала, что как бы поворачивает нож в груди Анны. Но насмешка уязвляла все глубже и глубже, пока все это не достигло кульминации в жестокой сцене между кардиналом и королевой, о которой до сих пор говорили в Лувре. Анну задевали насмешки герцогини, а ее гордость невыносимо страдала от того, что она была обречена на союз с человеком, который после пяти лет ожиданий надругался над ее невинностью и с тех пор избегал встреч с ней.

Анна потеряла ребенка, и это было ужасно. Но утешала мысль, что она не страдает бесплодием. Сам Людовик это доказал, и этот факт предохранял королеву от аннулирования их брачного союза, к чему король стремился всей душой. И она отнюдь не собиралась брать на себя вину за отсутствие у короля наследника и мириться с тем, что ее отошлют в Испанию, где жизнь потечет незаметно в тени других родственников. Или еще хуже – допустить, чтобы ее заточили в монастырь только потому, что она мешает королю своим существованием. Она отрицала любовь, была равнодушна к домашним делам. У нее не осталось ничего, кроме чувства чести, свойственного дому Габсбургов. Лишь на это она и была еще способна. Французские законы, запрещавшие женщине наследовать трон, нисколько не помешали Екатерине Медичи или Марии, королеве-матери, наслаждаться всей полнотой власти, и потому Анна терпеливо сносила свое бесплодное замужество. Здоровье Людовика было очень хрупким. Он часто болел и последние несколько лет не один раз оказывался при смерти. Мария Медичи немолода, и когда-нибудь, если только Анна сумеет переждать и пережить невзгоды, связанные с ненавистью мужа, время ее придет.

Анна стоя ждала, пока герцогиня подготавливала ее платье. Туалет королевы интересовал Мари не меньше, чем ее собственный. Безжалостная, беспощадная к своим врагам, Мари де Шеврез была не способна на низость или двуличие по отношению к подруге. И она полюбила молодую королеву так, как будто между ними было кровное родство.

– Готово, Мадам! Великолепно! Клянусь, что вы в очередной раз раните сердце кардинала.

Герцогиня засмеялась и встала.

– Я никогда этого не забуду, – сказала она, поворачиваясь к пожилой даме, – мадам де Сенлис. – Ее Величество была бесподобна: «Я только хочу верить, что вы будете служить интересам короля так же горячо, как вашим собственным…» Я думала, что несчастный умрет на месте.

Рассказы об унижении Ришелье распространились широко. Мадам де Сенлис нахмурилась.

– Думаю, что у королевы были плохие советчики, – сказала она. – Король высоко ценит кардинала.

– Это несомненно, – резко бросила Анна. – Король заговорил со мной за три дня только один раз и то, чтобы сказать: «Рекомендую вам монсеньера кардинала».

Мадам де Сенлис пожала плечами.

– Ваше Величество может оскорблять, кого ей вздумается, но мне очень жаль, что вы сделали кардинала своим врагом.

Королева повернулась к ней.

– Меня не интересует ваше мнение, – холодно сказала она. – Оставьте нас и ждите в приемной. – Повернувшись к Мари де Шеврез, она заявила с горящими щеками:

– Терпеть не могу эту женщину. Уверена, что она шпионка короля.

– Очень вероятно, – согласилась Мари. – Но не можете же вы завоевать все сердца, Мадам. Кто-нибудь возле вас все равно будет ревновать и завидовать. Не думайте о ней. Вы были совершенно правы, когда поставили кардинала на место. И вам нечего бояться.

– Почему я должна бояться? – возмутилась Анна. – Кто он, как не ничтожество, вылезшее на свет благодаря моей свекрови? Какое он имел право предлагать мне свое покровительство! Это было отвратительно!

– Вы уязвили его в самое сердце, – сказала герцогиня. – Повторяю вам, Мадам, что вы одержали победу над этим проходимцем. С самого начала он преследовал вас, как преданный пес, – сияющие глаза и молчаливая страсть! – Она сделала пренебрежительный жест. – Как будто подобный выскочка может надеяться приблизиться к вам. Конечно, – добавила Мари, – он может оказаться полезен, если вы согласитесь слегка пойти ему навстречу. Он может убедить короля быть помягче с вами, но не думаю, чтобы вы хотели его заступничества, Мадам. Думаю, вы чувствовали бы себя оскорбленной, если бы вам пришлось сказать приятное слово этой змее, – зная, что он осмеливается думать о вас!

– Я лучше уйду в монастырь, – заявила Анна. – Скорее умру, чем заговорю с ним. И, конечно, я не верю ни одному вашему слову о том, другом деле: вы легкомысленны, Мари, и вам кажется, что каждый в кого-нибудь обязательно влюблен. Этот человек не способен на чувство. Вспомните все его хитрости, вспомните, как он маневрировал между Людовиком и королевой-матерью, так что в конце концов оба они не могли без него обойтись. А теперь он – Первый министр и приглашается к королю раньше принцев крови! Слышали вы об этом? Он, должно быть, полагает себя новым де Льюинем.

– Ему следует помнить, что случилось с моим первым мужем, – сказала герцогиня. – Если бы тот не умер от антонова огня, его бы убили, как Кончини. Дело шло к этому. И король был более чем готов. Он никогда не был никому верен, Мадам. Если кардинал думает, что он попал в милость надолго, то он глупец – король его бросит!

Анна взглянула на маленькие, украшенные драгоценностями часики, висевшие у нее на талии.

– Идемте, Мари. Последний раз, когда я опоздала, моя дорогая свекровь сделала мне выговор в полную мощь своего голоса.

– Только не в присутствии герцога Орлеанского, – возразила, улыбаясь, Мари.

Внимание, уделяемое Анне смазливым младшим братом короля, стало предметом общих шуток. Его ухаживания были приятны и, в качестве благожелательно настроенной сестры, не налагали на нее никаких обязательств. А Людовика все это приводило в бешенство.

Она поднялась, и Мари поспешила распахнуть перед нею двери. Остальные дамы во главе с мадам де Сенлис ждали в приемной. Но не успели они выйти в общий коридор, как вдруг появился паж в королевской ливрее и, низко поклонившись, протянул герцогине записку, адресованную королеве.

Анна молча сломала печать, подошла к канделябру, висевшему на стене, и прочитала несколько строк, нацарапанных неряшливым почерком Людовика. Медленно сложив записку, она какое-то время просто стояла в кругу своих дам, а ее драгоценности сверкали в свете факелов.

– Король разрешил мне не появляться на балу этим вечером, – сказала Анна. Она повернулась и пошла назад в свои комнаты. Одна за другой фрейлины потянулись за ней. Запрет короля распространялся на них так же, как и на их госпожу. Мадам де Сенлис взглянула на герцогиню де Шеврез.

– Как я и говорила, дорогая герцогиня. У королевы были плохие советчики.

Люксембургский дворец королевы-матери принимал в этот вечер восемьсот гостей. Был устроен банкет в честь короля и его младшего брата Гастона Орлеанского, а затем королева-мать заняла свое место на возвышении рядом с троном сына, и бал начался. Отяжелевшая, с ненасытным аппетитом, королева-мать была в молодости хорошенькой, оживленной и дружелюбной девушкой. В зрелые годы нрав ее испортился, она стала вульгарной и подозрительной. Она не забывала старых обид и все время вспоминала о времени, когда они с Людовиком были врагами. Свое обещание старая королева сдержала и жестоко отомстила сыну и его стране за ссылку в Блуа. Гражданская война вернула Марию Медичи ко Двору благодаря искусным интригам кардинала и оружию ее сторонников. Она стала членом Королевского совета, ей угождали и с нею считались в решении любого правительственного дела. Но она тем не менее ненавидела старшего сына и с трудом переносила даже иллюзию его власти.

Маленькие зеленые глазки Марии перебегали от одного танцора к другому, в то время как толстые пальцы играли жемчужинами ожерелья. Она непрерывно ерзала на месте, время от времени пробуя сладости или виноград и сплевывая зернышки на пол. И при этом ни на секунду не прерывала своих реплик и жалоб.

Ее сын Гастон прошел мимо, ведя за руку племянницу герцога Ла Валетты. Сын был юноша приятной наружности, занятый только собой и своей внешностью. Все его капризы и взбалмошные выходки всегда поощрялись безответственной матерью. Проходя вблизи от нее, он улыбнулся, и лицо Марии Медичи смягчилось в ласковой улыбке.

– Как хорошо он танцует, – заметила через плечо королева-мать.

Ришелье стоял рядом, слушая ее непрерывную болтовню и следя за танцами, в которых он не мог принять участие. Он видел, как Гастон и его мать демонстрировали привязанность друг к другу. Они обожали делать это на глазах у других. Оба были эксгибиционистами по натуре и получали огромное удовольствие от досады, которую они вызывали своим поведением у короля. Последнему королева-мать никогда не улыбалась и не махала рукой, когда тот проходил мимо. Для Людовика у нее была только злобная гримаса.

Делая в танце грациозный поворот, Гастон низко поклонился матери, и та послала ему воздушный поцелуй.

– Какое мастерство! – сказала она. – Какая изящная нога. В нем столько от отца!

– Несомненно, Мадам, – согласился Ришелье. Невозможно было вообразить, чтобы кто-либо другой еще менее походил на шумного, смелого Генриха IV с его фразой «Париж стоит мессы», произнесенной ради получения Короны Франции, чем капризный, слабый Гастон Орлеанский, – разве только меланхоличный гомосексуалист Людовик.

Впрочем, Гастон имел привлекательную наружность и потому пользовался популярностью. Он обожал хорошеньких женщин и в отличие от брата не страдал сексуальной неполноценностью. Его мать не уставала намекать, каким прекрасным королем он мог бы быть. В результате братья ненавидели друг друга, а Мария Медичи помыкала ими обоими.

Ришелье заметил, что король подвинулся к ним. Ему все надоело и было невыносимо скучно, о чем говорило мрачное выражение болезненного лица. Ришелье своими маневрами вернул власть Марии Медичи, но в душе считал, что она чудовищно ведет себя со старшим сыном. Изобретательный и непростой в обращении Ришелье искренне жалел Людовика.

– Королева попала в немилость, – неожиданно заявила Мария Медичи. – Король возмущен ее поведением.

– Полагаю, что да, Мадам. Мне очень неприятно это слышать.

– Тогда вам, должно быть, будет также неприятно услышать, что вас считают ответственным за это, – сделала выпад старая королева. – Позвольте дать вам совет, дорогой друг: не приобретайте слишком быстро слишком много врагов. И не доверяйте моему сыну. Со временем он отворачивается от любого человека, которому выказывал свое расположение. Сегодня – королева, ранее – я. Это свидетельство слабости духа. Он ненавидит силу характера в других, мой дорогой Ришелье. Если хотите иметь успех, не показывайте, что у вас вообще есть характер.

Кардинал молча выслушал эту материнскую оценку собственного сына.

– Нет нужды ссорить Анну и Людовика, – продолжала Мария. – Он и без этого ее ненавидит. И только ищет предлог, чтобы сделать жизнь жены несчастной. – Она склонилась над ручкой кресла и выплюнула на пол кучку зернышек. Снова взглянув на Ришелье, старая королева прищурилась, как бы размышляя. Затем вдруг подтолкнула его в бок и рассмеялась.

– Чем она вам так насолила, мой друг, что пробудила в вас дьявола? Она – дура, если так поступила. Я хорошо знаю вас, дорогой Арман, и охотнее наступлю на гремучую змею, нежели рискну вас разозлить.

– Мадам, – мягко ответил кардинал, – заверяю вас, что я только пытался служить королеве. И буду продолжать это делать. Завтра я заступлюсь за нее перед королем.

На следующий день Анна получила официальное распоряжение короля о том, что она не должна присутствовать ни на одном приеме в Лувре или Люксембургском дворце без специального приглашения и равным образом не должна устраивать приемы у себя. Он предпочитает, – гласили ледяные строки записки, – чтобы она не покидала стен дворца, не испросив предварительного разрешения у него, королевы-матери или его верного министра, кардинала Ришелье.