"Ф.Скотт Фицджеральд. Ринг" - читать интересную книгу автора

ней и попадаются замечательные места; я оказал бы плохую услугу Рингу,
если бы призвал собрать все им напечатанное и соорудить из этой кипы
пьедестал, как сделали с самыми случайными и мелкими вещами Марка Твена.
Три книжки - их вполне достаточно для людей, которые самого Ринга не
знали. Те же, кто его знал, вероятно, согласятся со мной, если я скажу,
что личность их автора в эти книжки отнюдь не вместилась. Гордый,
застенчивый, грустный, проницательный, честный, обходительный, смелый,
добрый, милосердный - он вызывал в людях не просто симпатию, но едва ли не
благоговение. Все свои намерения, все свои обещания он неизменно выполнял,
в этом было даже что-то пугающее. Нередко он напоминал печального Жака и
наводил на собеседника грусть, но всегда, в каком бы он ни находился
расположении духа, от него исходило благородное достоинство, и никто не
пожалел бы о времени, проведенном с ним.
Передо мной лежат письма, которые писал нам Ринг; вот одно, очень
длинное, с тысячу слов, а вот еще вдвое длиннее - театральные сплетни,
литературные новости, шутки, впрочем, довольно редкие - жила уже иссякает,
приходится беречь юмор для работы. Привожу одно такое письмо, из тех, что
отыскались, для Ринга самое характерное: "На прошлой неделе в пятницу шла
программа "Складчина". Мы с Грантом Райсом заказали столик: десять человек
- и ни одного больше. Я среди других позвал Джерри Керна, но в пятницу он
мне звонит с извинениями, что пойти не сможет. Звоню Гранту Раису и
спрашиваю, кого пригласим. Никакой подходящей замены, но не пропадать же
билету - при том что их так трудно достать. Тогда звоню Джонсу, и Джонс
говорит "прекрасно", только нельзя ли еще захватить бывшего сенатора из
Вашингтона, это его друг, и он ему кое-чем обязан. Какой сенатор, говорю,
все десятеро на месте, да и билета лишнего нет. Ладно, говорит Джонс,
билет я как-нибудь достану. Ничего ты не достанешь, говорю, а потом все
равно места нет за столиком. Ну и что, говорит, пусть сенатор еще
где-нибудь поест, а с нами только программу посмотрит. Да пойми же,
говорю, у нас нет билета. Ну, что-нибудь придумаю, говорит. И придумал.
Просто притащился вместе со своим сенатором, а я носился как угорелый,
доставал билет и запихивал сенатора за соседний столик, а его оттуда
норовили сплавить обратно к нам. В общем, повеселились. Зато сенатор долго
тряс Джонсу руку, называя лучшим парнем в мире, да и меня обласкал -
пожелал доброй ночи.
Так-то, а теперь пора ставить точку и кушать морковку. Р.У.Л."
Даже в телеграмме Рингу удавалось проявить свой особый склад. Вот какую
телеграмму я как-то от него получил: "Когда ты возвращаешься и зачем прошу
ответить Ринг Ларднер".
Не время сейчас вспоминать о жизнелюбии Ринга, тем более что задолго до
своего конца он перестал находить что-нибудь для себя приятное в разгуле,
да и вообще в увеселениях, какими бы они ни были; лишь его давний интерес
к песням не ослабел. Песни облегчали его страдания в последние дни; да
будут благословенны изобретатели радио и те многочисленные музыканты,
которые, сами испытав на себе притягательную силу Ринга, не ленились
ездить к нему в больницу, где он даже написал остроумную пародию на
песенку Кола Портера, позже напечатанную в "Нью-Йоркере". Да, сейчас не
время, и все-таки пишущий эти строки не вправе умолчать о том, что десять
лет назад, когда он жил с Рингом по соседству, переговорено ими было
многое и стаканчиков при этом пропущено тоже немало. Но ни разу не