"Уильям Фолкнер. Уош" - читать интересную книгу автора

как полковник (они с Сатпеном были одних лет, но ни тот, ни другой, -
вероятно, потому, что Уош уже был дедушкой, а у Сатпена сын еще учился в
школе - не ощущал этого ровесничества) на кровном жеребце объезжал
плантацию плавным галопом. И тогда сердце его на мгновение замирало от
гордости. И представлялось ему, что мир, в котором негры, обреченные
богом, как он знал из Библии, на службу и подчинение всякому человеку с
белой кожей, живут лучше, сытее, и даже одеваются чище, чем он и его
семья, что мир, в котором он постоянно ощущает вокруг себя отзвук черного
смеха, - лишь морок, обман чувств, а настоящий мир - этот, где его кумир в
ореоле славы одиноко мчится на кровном вороном скакуне, ведь все люди, как
тоже сказано в Писании, созданы по образу и подобию божьему, и потому все
люди имеют одинаковый образ, по крайней мере, в глазах бога; так что он
может сказать словно о самом себе: "Человек! Краса и гордость! Если бы
господь наш самолично спустился с небес на матушку-землю, вот какой образ
он бы себе избрал!"
В шестьдесят пятом Сатпен на вороном жеребце вернулся домой. Он
постарел лет на десять. Его сын пал в сражении той же осенью, когда умерла
его жена. Он вернулся, имея при себе благодарность в приказе за
собственноручной подписью генерала Ли, на разоренную плантацию, где вот
уже год его дочь существовала на скудные щедроты того, кому он пятнадцать
лет назад даровал милостивое разрешение поселиться в полуразвалившемся
рыбачьем домике, о существовании которого сам уже успел позабыть. Уош
встретил его нисколько не изменившийся, - все такой же долговязый и тощий
и лишенный возрастных примет, с тем же вечным вопросом в блеклом взоре.
"Ну, что, полковник, - сказал он, смущаясь, тоном слегка подобострастным и
одновременно панибратским, - нас побили, да не сломили, верно я говорю?"
К этому сводились все их разговоры в последовавшие пять лет. Виски,
которое они пили теперь по очереди из глиняного кувшина, было дрянное, и
сидели они не в увитой виноградом беседке, а позади жалкой лавчонки,
которую Сатпен открыл у самой дороги, - просто сарай с полками вдоль
дощатых стен, где, с Уошем в качестве приказчика и сторожа, он сбывал
керосин, и насущные продукты питания, и лежалые леденцы, и дешевые бусы, и
ленты неграм и белым беднякам, вроде самого Уоша, приходившим пешком или
приезжавшим на тощих мулах, чтобы нудно торговаться из-за каждого медяка с
человеком, который когда-то мог десять миль скакать галопом по своей
плодородной земле (вороной был еще жив; конюшни, в которых помещалось его
ретивое потомство, содержались в лучшем состоянии, чем дом, в котором жил
сам хозяин) и который доблестно вел солдат в битву; и кончалось тем, что
Сатпен в бешенстве выставлял всех за дверь, запирал лавку и укрывался с
Уошем на задворках, запасшись глиняным кувшином. Но беседа их теперь текла
не плавно, как в те годы, когда Сатпен лежал в гамаке и произносил
надменные монологи, а Уош сидел на корточках, прислонясь спиной к столбу,
и только поддакивал. Теперь они оба сидели, правда, Сатпен на единственном
стуле, а Уош на подвернувшемся под руку ящике или бочонке, да и то не
долго, потому что Сатпен скоро впадал в то состояние бессильной и свирепой
непобежденности, когда он вставал, покачиваясь и порываясь вперед, и
начинал грозиться, что сейчас возьмет пистолеты и вороного жеребца,
поскачет в Вашингтон и убьет Линкольна [президент США Авраам Линкольн был
убит 15 апреля 1865 г. актером Дж.Бутом], который уже был к этому времени
мертв, и Шермана, давно сменившего генеральский мундир на партикулярное