"Мишель Фуко. Безумие, отсутствие творения" - читать интересную книгу автора

невозможно для его, к его нетелесному страданию, к ночному каркасу его
существа; пусть даже патологическое будет выведено из обращения, все равно
темная принадлежность человека к безумию останется в виде вечной памяти об
этом зле, которое сгладилось как болезнь, но упорно сохраняется как
страдание. По правде говоря, такая идея предполагает неизменным то, что
является самым зыбким, много более зыбким, чем константности
патологического: отношение культуры к тому, что ее исключается, точнее,
отношение нашей культуры к той ее истине, далекой и противоположной, которую
она открывает и скрывает в безумии.
Но что уж непременно умрет в скором будущем, что уже умирает в нас (и
знаком смерти чего является наш язык), так это homo dialecticus, существо
начала, возвращения и времени, животное, которое вдруг теряет свою истину,
потом обретает ее, чужой себе человек, который снова к себе привыкает.
Человек, который был суверенным субъектом и рабским объектом всех когда бы
то ни было произнесенных речей о человеке и, в особенности, об умалишенном
человеке, отчужденном от него. К счастью, он умирает, под звуки этой
болтовни.
Так что перестанут понимать, каким образом человек смог отдалить от
себя эту свою фигуру, как смог он вытеснить по ту сторону предела как раз
то, что держалось на нем, и в чем он сам содержался. Ни одна мысль не сможет
более помыслить это движение, в котором еще совсем недавно западный человек
обретал свою протяженность. Навсегда исчезнет именно отношение к безумию (а
не некое знание психического заболевания или некая позиция по отношению к
заключенным домов для умалишенных). Будет понятно лишь следующее: мы,
европейцы последних пяти столетий, на поверхности земли мы были теми людьми,
которых, среди прочего, характеризовала такая фундаментальная черта, весьма
странная среди прочих черт. Мы поддерживали с психическим заболеванием
отношение глубокое, патетическое, неясное, может быть, для нас самих, но
непроницаемое для других, отношение, в котором мы испытывали самую великую
для себя опасность и самую, может быть, близкую истину. Будут говорить не
то, что мы были на дистанции от безумия, но то, что мы были на самой
дистанции безумия. Так же и греки: они не были далеки от не потому, что
осуждали ее: скорее, они были в удалении той чрезмерности, в самом сердце
этой дали, где они ее удерживали.
Для тех, кто уже не будет такими, как мы, останется эта загадка (что-то
похожее происходит и с нами, когда мы пытаемся сегодня понять, как Афины
могли отдаться власти чар безумного Алкивиада, а потом освободиться от нее):
как люди могли искать свою истину, свое самое главное слово и свои знаки в
том, что заставляло их трепетать, от чего они не могли не отвести глаз, едва
только замечали? И это им покажется еще более странным, нежели испрашивать
истину человека у смерти, ибо последняя говорит: все там будем. Безумие,
напротив, - редкая опасность, тягость ее случайности никак не сравнить с
тягостью наваждений, которые она порождает, с тягостью вопросов, которые ей
задают. Каким образом в нашей культуре столь ничтожная возможность обрела
такую власть разоблачительного ужаса?
Чтобы ответить на этот вопрос, те, кто уже не будет такими, как мы, у
кого мы будем за плечами, не будут иметь слишком многого. Всего лишь
несколько обуглившихся знаков: непрестанно повторявшийся страх, с которым
люди смотрели, как поднимались воды безумия и затопляли весь мир; ритуалы
исключения безумца из жизни и ритуалы включения его в жизнь; напряженное