"Мишель Фуко. Безумие, отсутствие творения" - читать интересную книгу автора

вслушивание XIX века, пытающегося схватить в безумии нечто такое, что могло
говорить об истине человека; то же нетерпение, с которым отбрасывались и
воспринимались речи безумцев, колебания в признании за ними либо пустоты,
либо решительной значимости.
Все остальное: это единство в своем роде движение, в котором мы идем
навстречу безумию, от которого удаляемся, это воля к установлению предела и
желание искупить его в создании ткани единого смысла: все остальное обречено
на безмолвие, как безмолвствует сегодня для нас греческая трилогия или
психическое состояние шамана в каком-нибудь примитивном обществе.
Мы подошли к такому пункту, к такому сгибу времени, когда известный
технический контроль болезни скорее прикрывает, нежели обозначает движение,
в котором замыкается в себе опыт безумия. Но именно этот сгиб позволяет нам
обнаружить то, что веками оставалось неявным: психическое заболевание и
безумие - это две различные конфигурации, которые сомкнулись и перепутались
в XVII веке, и которые теперь расходятся на наших глазах, точнее, в нашем
языке.
Если мы говорим, что в наши дни безумие исчезает, то это значит, что
распутывается смешение, в котором безумие воспринималось и из
психиатрического знания и из антропологической рефлексии. Но это не значит,
что исчезает трансгрессия, зримым ликом которой веками было безумие. Не
значит это и того, что трансгрессия - в то самое время, когда мы спрашиваем
себя, что же такое безумие - не может повлечь какого-то нового опыта.
Нет ни одной культуры в мире, где было бы все позволено. Давно и хорошо
известно, что человек начинается не со свободы, но с предела, с линии
непреодолимого. Известны системы, которым подчиняются запретные поступки; в
каждой культуре можно было выделить режим запретов инцеста. Однако гораздо
хуже известна организация запретов в языке. Ибо две системы ограничений не
совпадают, как могло бы быть в том случае, если бы одна была вербальным
вариантом другой: то, что не должно появиться на уровне слова, не
обязательно запрещено в плане деяния. Индейцы зуни, которые воспрещают его,
рассказывают об инцесте брата и сестры; греки - легенду об Эдипе. Напротив,
Кодекс 1808 г. отменил старые уголовные статьи, направленные против содомии;
но язык XIX века был гораздо нетерпимее к гомосексуализму (по крайней мере,
в мужском его варианте), нежели в предыдущие эпохи. Весьма вероятно, что
психологические концепции компенсации и символического выражения никак не
могут объяснить подобный феномен.
Следует когда-нибудь специально разобрать эту область языковых
запретов. Несомненно, однако, что время такого анализа еще не наступило.
Разве можно использовать нынешние языковые разграничения? Разве можно
выделить - на пределе запретного и невозможного - эти законы
лингвистического кодекса (то, что столь красноречиво называют языковыми
погрешностями); затем внутри кодекса, среди существующих слов или выражений,
выделить те, которые оказались под запретом произнесения (религиозная,
сексуальная, магическая серии богохульных слов); затем - речения, которые
будто бы разрешены кодексом, позволены в речевых актах, но значения которых
непереносимы в данный момент для данной культуры: ведь в этом случае
метафорический оборот или изворот невозможен, ибо сам смысл становится
объектом цензуры. Наконец, существует четвертая форма исключенного языка:
она заключается в том, что слово, с виду соответствующее признанному
языковому кодексу, соотносят с другим кодом, ключ к которому дан в самом