"Борис Захарович Фрадкин. Второе зрение (Научно-фантастический рассказ) " - читать интересную книгу автора

она, -- оставила мне ключ, попросила присматривать за Павлом Родионовичем,
готовить ему. Остальное ведь он всё сам. Целые дни возится со своими
аппаратами. Вечером зашла собрать ему поужинать, а он закрылся в своей
комнате. Не отзывается и не выходит. Ужин так и остыл... Ночью проснулась:
сердце не на месте. Снова зашла -- слышу стон... Сразу к телефону...
Я приложил ухо к двери и услышал приглушённое гудение. Так обычно шумит
трансформатор. Затем мне почудилось, будто в комнате кто-то дышит, часто, с
надсадой.
-- Павел Родионович! -- позвал я. -- Павел Родионович!
-- Да что же с ним такое? -- снова запричитала соседка Голубаева. --
Утром он проводил Марию Фёдоровну на самолёт, возвратился такой весёлый! Всё
напевал, всё шутил... И ведь вовсе ни на что не жаловался!
Я снова приложил ухо к двери и теперь отчётливо услышал стон. Тогда я
передал сумку Ксении Андреевне, попросил женщин отодвинуться и налёг на
дверь. Замок с кусками дерева вылетел из гнёзда.
В комнате темно. Голубаеву, если он даже чем-то и занимался, свет не
требовался. Я долго шарил по стене, прежде чем рука наткнулась на
выключатель.
Четыре года я работаю на "скорой". Не то чтобы сердце моё очерствело,
привыкло к людским страданиям, но я научился держать себя в руках при любых
обстоятельствах и прежде всего оставаться врачом.
А тут растерялся...
На большом письменном столе, выдвинутом на середину комнаты, до пояса
прикрытый простынёй, лежал Павел Родионович. Голова его была запрокинута,
одна рука вытянута вдоль тела, другая свесилась со стола.
В первую очередь меня поразило его лицо: оно было синюшного цвета, как
при кислородном голодании, но только значительно темнее. И синюшность
кончалась чёткой границей на шее, немного ниже подбородка. На лбу и на
висках вздулись вены, выступая почти чёрными шнурами. В щёки, в подбородок
воткнуты иглы, много игл, наверное, не меньше двенадцати-пятнадцати, и от
каждой тоненький провод тянется к большому прямоугольному ящику. Из-под
сомкнутых век стекает сукровица, и тоже торчат иглы, но длинные и толще.
В изголовье я увидел тумбочку с разложенными на ней хирургическими
инструментами и только теперь обратил внимание на то, что в правой руке
Голубаева, упавшей со стола, зажат скальпель. А когда мой взгляд скользнул
ещё ниже, стало совсем не по себе: в небольшом алюминиевом тазике на полу
валялся шприц с разбитым цилиндриком, окровавленные ватные тампоны и... два
глазных яблока. Я узнал их -- мутные, словно забрызганные разбавленным
молоком! -- и содрогнулся, когда сообразил, что Голубаев удалил себе оба
глаза, вгонял иглы в лицо и вообще проделывал над собой что-то дикое и
непостижимое, пока не потерял сознание от боли.
Истерический крик соседки Голубаевых отрезвил меня. Я быстро выдернул из
розетки штепсельную вилку аппарата -- и гудение прекратилось. С помощью
ничему не удивляющейся Ксении Андреевны я осторожно удалил иглы, торчавшие
на щеках, на подбородке, из-под век. Мы завернули Павла Родионовича в
простыню и отнесли в машину.
Через несколько минут он был доставлен в хирургическое отделение
городской больницы. В предварительном диагнозе я записал сильнейшее нервное
расстройство. А что ещё могло тогда прийти мне в голову?
С великим трудом дотянул я до конца дежурства. Перед моими глазами всё