"Лука Ди Фульвио. Чучельник " - читать интересную книгу автора

мерзость, трясина, от которой будто невзначай пахнет соленой волной, и ты
еще острее ощутишь горечь утраты. Устав бежать, он впервые оглянулся и
понял, что попал в незнакомые места, заблудился и не может вернуться к
прежней жизни. Есть лишь одна надежда. Его миссия. Неопределимая, как запах
моря.
Он вырос на грязной улице старого города, пристанище воров и
проституток, грузчиков и добрых домохозяек, там, где добро и зло,
справедливость и обман сожительствовали в убогих стенах, бесстрастно
созерцающих противоречивую натуру своих обитателей и с одинаковым
равнодушием защищающих одних от дождя и ветра, других от кредиторов и
полиции. В этом нищем и сером мирке, который солнце обогревало разве что в
полдень, когда, стоя в зените, умудрялось пробиться сквозь нагромождение
ветхих строений, Амальди с первого взгляда влюбился в белокурую девочку,
такую чистую, такую сияющую... А повзрослев, она обрела еще более властную
красоту: безупречный овал лица без всякой косметики, темная родинка за
правым ухом, синие глаза в обрамлении черных ресниц и единственная легко
определимая черта, донельзя возбуждавшая его, - тонкая талия, совсем
непригодная для деторождения, зато позволявшая ей двигаться с такой
невыразимой грацией в толпе дородных матрон, которые, встречаясь одна с
другой на припортовых улочках, бочком протискивали друг мимо друга свои
могучие бедра. А еще грудь - главное из ее достоинств. Большая, но не
слишком, упругая, но не каменная, мягкая, но не рыхлая, высокая, но не
вздернутая кверху, будто на нитке подвешена. Грудь, опровергавшая закон
всемирного тяготения радостным подскоком - по любой причине: и от приятного
известия, и при виде аппетитного блюда. Еще в детстве Амальди решил убежать
с нею в светлый дом, завоевать право вырваться на просторные, обдуваемые
свежим ветром, обсаженные деревьями улицы. Только ради нее дал он себе такое
обещание.
Вот здесь на тротуаре трещина, которую он хорошо знает; после нее через
несколько метров ему сворачивать направо, пересекать бульвар и подниматься
вверх по короткой тупиковой улочке. Там его гнездо, его контора, его окно в
мир. Логичней было бы пойти по правой стороне, чтобы два раза не переходить
дорогу. Он чувствовал, как улица, словно глубокий ров, слишком уж решительно
отделяла его от воображаемой границы старого города, и потому предпочитал
держаться левой стороны, чтобы пройти по этой границе. По сути, граница не
определялась резкой переменой архитектурного обличья, а исходила скорее из
людского отношения к ней. Он подметил, что люди, выходя из старого города,
лишь поставив ногу на тротуар, на миг останавливались, порой даже одним
движением ладони отряхивали одежду или обшлага брюк и с преувеличенным шумом
переводили дыхание, как после долгого апноэ.[1] И так было с жителями
старого и нового города, с богатыми и бедными - со всеми.
Амальди нажал кнопку домофона. Сонный полицейский в приемной окинул
рассеянным взглядом лицо старшего инспектора на экране, подсвеченное
зеленоватым светом автоматически загорающейся лампочки, открыл внешний
замок, дождался, когда он защелкнется, и отворил бронированную дверь.
Амальди не глядя поднял руку и прошел мимо. Дежурный не потрудился ответить:
какой смысл здороваться с тем, кто тебя не видит?
Под стон никогда не смазываемых дверей лифта инспектор оглядел себя в
зеркале. Изрезанный морщинами лоб, белесые брови, почти сросшиеся у
переносицы, тонкие, но вечно раздутые ноздри, впалые щеки под выдающимися