"Франц Фюман. Еврейский автомобиль" - читать интересную книгу автора

которая только теперь появилась в зале, не запрет их всех в тюрьму?
И вдруг все кончилось, снова стало тихо, как и прежде, негромко журчали
голоса, дама с золотым обручем улыбалась какому-то господину, а зеркало в
бронзовой раме напротив окна отражало спокойную улицу в мягком свете. Отец
подтолкнул меня: "Ешь, - сказал он, - не то ростбиф совсем остынет". Я ел,
но вкус у мяса был уже совсем не тот, и я прислушивался, не раздадутся ли
снова крики на улице, и я жалел, что прозевал минуту, когда можно было на
улице или, на худой конец, здесь у окна посмотреть прямо в глаза красным,
и я машинально повторил слова, которые отец говорил всегда, заканчивая
свои рассуждения за обедом: "Фюрер скоро наведет в стране порядок". Я
думал, что отец согласится со мной, но он наступил мне на ногу и зашипел,
чтобы в Кальксбурге я не смел говорить про Гитлера, Австрия за Дольфуса,
и, кроме того, очень возможно, что фюрер и в Германии не победит. Когда я
удивился и спросил: "Почему?", отец ответил, что все зависит от выборов,
что этого я еще не могу понять и пойму позже.
Затем мы чокнулись второй и третий раз за мое счастливое будущее, за
Кальксбург и за мои успехи, а я упрямо думал про себя, что все-таки в один
прекрасный день фюрер победит.
Но дня, когда фюрер победил, я вообще не могу вспомнить. У меня были
другие заботы: мне большого труда стоило подчиняться спартанской
дисциплине монастырской жизни, всегда одинаковому ритму серых дней,
которые начинались святой мессой, а кончались вечерней молитвой, и почти
все неумолимо одинаковые часы которых, за исключением перемен между
занятиями, еды и двух часов, отведенных для игр, следовало проводить в
полном молчании. Молча, опустив согласно монастырскому уставу головы так,
чтобы смиренный взгляд упирался в пятки идущего впереди, который, в свою
очередь, глядел на пятки того, кто шел перед ним, шагали мы парами по
бесконечным коридорам в капеллу, в актовый зал и в классные комнаты, молча
опускались мы на колени у подножия церковной скамьи, молча сидели,
склонившись над книгами и тетрадями, и молча принимали наказания: удары
ореховой тростью от отцов-наставников, щелчки и подзатыльники от
отцов-инспекторов - они надзирали за нами в свободное от занятий время.
Так в однообразном ритме текло время со дня моего поступления в
интернат, и только один день ярче других выделяется в моей памяти: 15
января 1933 года, день моего одиннадцатилетия. В день рождения и в день
именин мы получали посылки - пятикилограммовый пакет с гостинцами,
который, однако, нам не выдавали на руки и содержимое которого
отец-инспектор кухни делил на четырнадцать порций, счастливцу клали одну
такую порцию к завтраку перед прибором за общим столом, это была страстно
желаемая добавка к утреннему завтраку, всегда состоявшему из ячменного
кофе, булочки и двух ложек мармелада. Накануне вечером, когда в восемь
часов погас свет в нашем дортуаре, где мы лежали в маленьких деревянных
кабинках, отделенные друг от друга занавесками, я уже согрешил, подумав о
тарелке, которая, как я надеялся, будет завтра стоять рядом с моей чашкой
кофе. Я торопливо помолился святому Алоизию, патрону нашего конвикта,
чтобы пакет, избави боже, не опоздал. Первой моей мыслью в пять часов
утра, когда нас разбудил пронзительный звук колокольчика отца-инспектора,
была не молитва к пресвятой деве Марии, а грешная радость в предвкушении
сардин и кекса, и даже во время святой мессы я поймал себя на
сластолюбивых мечтах об этих лакомствах.