"Нина Габриэлян. Хозяин Травы" - читать интересную книгу автора

расширяющегося пространства - все, все это таило в себе угрозу, было чревато
смертью. Сквозь сверкающую оболочку я вдруг увидел острый крючок, ищущий
подцепить меня, выдернуть наружу, уложить в дубовый ящик на обеденном столе.
Я уже не понимал, как мог так глупо, так безрассудно довериться этому
коварно разноцветному миру, поддаться обаянию его благосклонности ко мне,
позволить усыпить мою бдительность и выманить из тайной ниши наружу,
отвратив мое внимание от ласкового товарища моих одиноких игр! Какая
глупость, какая неосмотрительность, какая самонадеянность слабой улитки!
И я стал искать возможность остаться с ним в квартире наедине.
Это было непросто, потому что днем мать обычно бывала дома - она не
работала, отцовский заработок позволял это, - а если и выходила в магазин,
то, как правило, выпроваживала меня во двор. А вечером приходил отец, долго
и плотно ужинал в столовой - кухню он не признавал, - а потом все трое мы
усаживались на большой диван для общесемейного ритуального созерцания
телевизора. Иногда к нам еще присоединялся сосед-железнодорожник, и тогда в
комнате становилось шумно, поскольку молча внимать происходящему на экране
ни отец, ни железнодорожник были не способны: они обменивались
комментариями, то выражая бурное негодование при виде разгона демонстрантов
в Америке, то гордо приосаниваясь, когда показывали запуск новой советской
электростанции. Так что никакой возможности уединиться у меня не было. Но я
был терпелив...
...В тот день мать опять затеяла большую стирку. Отец был на работе,
сосед - в очередном рейсе. Я еле дождался, когда же она наконец все
достирает, докипятит и отправится во двор развешивать белье. Как назло, у
нее в тот день побаливала рука, и она стирала медленно, стараясь не делать
слишком энергичных движений, чтобы не натрудить руку. Нетерпение мое
возрастало, я все время крутился около нее и даже, что уже было совсем
непохоже на меня, пытался предложить свою помощь. Но она отмахивалась,
говоря, что стирка не мужское дело. В какой-то момент даже возник риск, что
меня отправят гулять.
После очередного "мам, давай я тебе помогу" она вдруг разогнулась,
вынула руку из таза, стряхнула с нее мыльную пену и, пригладив упавшую ей на
глаза прядь, повернулась ко мне. Не знаю, что выражало мое лицо, но она
вдруг озабоченно вгляделась в меня и сказала: "Боже, чего это ты такой
бледный? Шел бы ты во двор". - "У меня голова болит, я лучше полежу", - не
своим голосом ответил я и поспешно ретировался в столовую. Там я улегся на
диван, подсунул себе под голову маленькую подушку с вышитым на ней
огненно-красным петухом и сделал мученическое лицо на случай, если мать
вдруг вздумала бы заглянуть в комнату. Впрочем, я мог бы и не делать такого
лица, поскольку от нетерпения у меня и впрямь разболелась голова. А мать все
гремела в ванной тазами, шумно пускала воду из крана и тяжело шлепала белье
о стиральную доску. В голове у меня тоже начало что-то постукивать, как
будто огненный петух просунул из подушки свой клюв и ритмично колотил меня
по виску.
Наконец входная дверь хлопнула, я вскочил с дивана и бросился к окну.
Через пару минут во дворе появилась мать. Сгибаясь под тяжестью двух ведер,
доверху наполненных скрученным бельем, с ожерельем из деревянных прищепок на
шее, она двинулась в сторону детской площадки, чуть поодаль от которой были
натянуты бельевые веревки, на коих уже красовались чьи-то исполинские черные
трусы, розовая комбинация и пара голубых женских лифчиков. Я был свободен!