"Ульяна Гамаюн. Безмолвная жизнь со старым ботинком" - читать интересную книгу автора

исчезли ее незапамятные хозяева. Я усаживался на корме, Дюк - на носу,
Карасик - на веслах. У нас была уйма планов, дерзких и чаще всего
преступных. Мы мечтали о кораблях и морских сражениях, мечтали уплыть отсюда
под восхищенные ахи толпы. Тем летом ко всему этому добавилась старуха.
Первые несколько дней она сидела возле дома на рыбацком стуле и, как
нам тогда казалось, распутывала сеть. Работала она ловко, с самозабвенной
любовью к тому, что делает; в ее быстрых округлых движениях было столько
света и смысла и какого-то божественного беспамятства, словно небо,
доверительно склонясь, нашептывало ей самую главную свою тайну. При виде
нее, этой старой девочки в пыльном школьном платье, все казалось возможным.
В ее присутствии вы начинали верить, что душа есть даже у рыбацкого
складного стула: брезентовая такая, складная душа.
Чайки бесцеремонно расхаживали вокруг старухи, дергали ее за черную
юбку, с интересом клевали сеть и без спросу входили в дом. Она работала, не
замечая никого вокруг, и только изредка, подняв глаза на чаек, смотрела на
них, повернув голову, искоса, по-птичьи, словно бы подражая им, - так
смотрят друг на дружку умненькие, любопытные девочки. С появлением старухи к
привычному гиканью чаек и волн добавился новый звук: тот самый едва
различимый, тоненький звон - хор крошечных, как песчинки, колокольчиков,
бисерные удары палочек по ксилофону. Этот звон, такой, казалось бы,
неприметный, победил и море, и ветер, и запальчивый гул городка, став
ненавязчивым камертоном нашей приморской жизни. Помню, мы еще спорили,
откуда он, этот магический звук: Карасик утверждал, что у старухи юбка
обшита маленькими черными колокольчиками; я был уверен, что звенит некое
хитрое приспособление, подвешенное в хижине над дверью; Дюк грыз былинку и
молчал. По поводу сети тоже возникли прения: мы с Карасиком считали, что это
на продажу, Дюк - что для собственных, рыболовецких нужд.
Но однажды утром, тихим и нежным, как дыхание спящего ребенка, мы
пришли и увидели и поняли, что ошибались. Хижина была обнесена диковинной
оградой - невесомой и блестящей сетью. Со стороны моря она разрывалась,
тонко намекая, что гостей ждут только с той стороны. Сеть вздымалась и
опадала, улавливая солнечные лучи, и звенела - да, печально и тихо звенела.
Старухи не было видно, и мы, воровато оглядываясь, подошли поближе. Сеть
держалась на длинных деревянных шестах, уходя ввысь и изгибаясь, словно бы
желая сомкнуться над хижиной, защитить ее звенящим цирковым куполом. К
тонким нитям чудо-сети крепились всевозможные подвески: ракушки, стеклянные
бусины, кусочки цветного стекла, фигурки из картона и фольги. Все это
трепетало, празднично шелестя, стукалось лбами, цокало, сплеталось и
путалось на ветру. Сонные, лежали за нашими спинами горы, обхватив пляж, как
подушку руками, подставив солнцу желтые точеные колени; серые волны зевали,
прикрывая зеленую пасть пенной рукой, и - уже знакомый - чистый, насквозь
пробирающий звон висел надо всем этим.
Постояв в самом сердце серебристой волшебной кудели, опоенные звоном,
мы решили добавить к нему свои голоса: Карасик принес и повесил на сеть
брелок в виде якоря, Дюк - сложенную в самолетик страницу из "Облака в
штанах", я - воздушный шар, и он сочным сладким пурпуром горел и метался на
жарком ветру. Узнав о сетях, город презрительно фыркнул и отвернулся, но
ночью, за спиной у снобизма, многие последовали нашему примеру: пришли и
привязали к сети свои голоса.
Не знаю, чем она жила. В городе старуха почти не показывалась, сделав