"Ульяна Гамаюн. Безмолвная жизнь со старым ботинком" - читать интересную книгу автора

исключение только для обветшалого продуктового магазинчика на окраине, где
рядом с буханками хлеба ютились деревянные прищепки и средство от запоров.
Здесь пахло заваркой и ванильными сухарями, было тесно, душно, винно и
густо-коричнево, как на полотнах чопорных, засиженных мухами академиков.
Была здесь и круглая шляпа над неопознанным натюрмортом, и кадка для масла,
и узкие, проторенные солнечным светом окошки; единственное, чего
недоставало, - это большого остывшего очага и глазастой чернявой собачонки
под прилавком. Над входом в магазин некогда цвело виньеточное "Бакалея", но
годы, надкусив буквы и завитки, оставили от блистающего продуктового мира
немного темной лирики с грамматической ошибкой. Закрыв за собой входную
дверь, вы понимали, что пойманы, зафиксированы крепким, до горечи настоянным
временем, что вас циркулем уложили в бархатный желобок, усадили в углу,
задвинули ширмами. Наверное, это и прельстило старуху.
Мы ничего о ней не знали, даже имя. Она не отвечала на приветствия, не
говорила о погоде и политике, вообще не размыкала уст. Поговаривали, что
старуха глухонемая; если даже и так, то исключительно по собственному
желанию. В "Бакалее" она молча протягивала бумажку со списком нечесаной и
злой Валентине, и та с помпой вываливала требуемое на прилавок. Старуха жила
так тихо, питалась так однообразно, что интерес к ней пожух, не успев даже
толком распуститься. И потому известие, прокатившееся по городу наутро после
одного майского шторма, имело оглушительный
эффект.

Дождь лил и баламутил море неделю подряд, так что оно приобрело густой
белый оттенок: издалека казалось, что оно составлено из одних только соли и
пены. Под белесой водой что-то хищно и зло клокотало, вырываясь на
поверхность отчаянными всплесками, сталкиваясь, закручиваясь стремительными
и визгливыми воронками, которые Дюк прозвал "собачьей свадьбой на морозе".
Кульминация шторма пришлась на вечер воскресенья. По рассказу Микешки,
незнакомец явился в тот самый миг, когда у них в саду с корнем выдернуло
молодое вишневое деревце, и, перекрикивая дождь, заявил, что желает снять
комнату. Он насквозь промок: края его широкополой шляпы зловеще обвисли,
одежда облепила тело. Из-под шляпы, смаргивая крупные дождевые слезы, на
Микешку глядели совершенно безумные глаза; остальные черты словно бы размыло
дождем. Незнакомец был немногословен, держался подчеркнуто любезно и
выговаривал слова с особой тщательностью пьяного. И точно - разило от него
за версту. Бросив сумку и громоздкую прямоугольную штуку в отведенной ему
комнате, он вручил Микешкиной матери аванс, осведомился о ближайшем питейном
заведении и ушел в рассеченную молниями тьму, оставив заинтригованных хозяев
наедине со своими домыслами. Нашли его утром, под дверью, и подумали было,
что он:
мертв,
мертвецки пьян,
спит мертвым сном, -
все три версии отчасти подтвердились, - но дело даже не в этом, а в
том, что молодчик понарассказывал, придя в себя. Накануне вечером,
нагрузившись местным пойлом, он отправился к морю и за каким-то лядом (тут
он не очень распространялся) полез в воду. Дальше воспоминания его рвались,
закручивались йодистой морской воронкой и шли ко дну, вспыхнув под конец
фантастическим магнием: из бесноватых морских пучин его - внимание! -