"Север Гансовский. Мечта (Авт.сб. "Три шага к опасности")" - читать интересную книгу автора

надеялись на союзников, на Англию и Францию.
Ночь заставала Стася где-нибудь на Аллеях Уяздовских. Оглушенный,
уставший от напряженности своих неясных желаний, он садился на скамью. Все
вокруг стучалось в душу: освещенные окна в домах, глухой ночной запах
цветов, свежее прикосновение ветерка, шелест проехавшего автомобиля,
негромкая фраза, брошенная прохожим своей спутнице.
Мертвые днем, дома и камни мостовой теперь оживали, начинали дышать,
чувствовать, слышать. Стасю казалось, что вся Вселенная - от бесконечно
далеких, огромных, молча ревущих в пустоте протуберанцев на Солнце до
самой маленькой былинки здесь рядом на газоне - пронизывается какой-то
одухотворенной материей. Тревоги надвигающейся войны, случайный женский
взгляд на улице, искаженное лицо на старинной гравюре дома в сундуке - все
чего-то просило. Требовало крика, движения, действия... Чтобы вернуть себя
к реальности, он дотрагивался до жесткой, пахнущей пылью веточки акации у
скамьи. "Ты есть, ты существуешь".
Иногда, возвращаясь домой, он задерживался у особняка, расположенного в
глубине небольшого садика. На втором этаже, за растворенным окном с
занавесью, кто-то часами сидел за роялем. Порой это были прелюдии Шопена,
часто Бах.
Дома у Стася отец играл на флейте, а на пианино исполнял
четырехголосные псалмы наподобие итальянских и даже сам сочинял небольшие
марши и танцы. Но в игре старика был какой-то сухой академизм,
раздражавший мальчика, да и самые звуки этих маршей связывались в сознании
Стася с отцовскими бледными, чисто вымытыми пальцами.
Теперь, в летние ночи 1939 года, чудесная сила музыки вдруг открылась
ему. Станислав даже страшился тех чувств, которые возбуждали в нем хоралы
Баха. Он стоял, опершись о высокий трухлявый забор, из садика несло
запахом заброшенности и сырости, а повторяющиеся аккорды возносили его все
выше и выше. Музыка обещала прозрение, раскрытие всех тайн, разрешение
всех трагедий мира...
За два месяца одиночества Стась сильно похудел и вырос. Ему чудилось,
будто через него постоянно проходят какие-то токи. Иногда он вытягивал
руку и был уверен, что, стоит ему приказать, из пальцев истечет молния и
ударит в стену.
Потом пришла любовь.
В доме напротив жила девочка. Несколько лет подряд он видел ее - зимой
в пальто, летом в синей гимназической форме, - шмыгающей в темный провал
парадной. Но теперь, в начале августа, однажды они шли навстречу друг
другу на узкой улице, и Стась почувствовал, что ему неловко смотреть на
нее. Неловкость эта не прошла, стала увеличиваться, и юноша вдруг понял,
что весь мир сосредоточился для него в этой худенькой фигурке, с черными
глазами на бледном лице.
Она каждый день ходила в Лазенки. Борясь с мучительной неловкостью, он
садился неподалеку, завидуя тем, кто оказывался рядом с ней на скамье.
Потом набрался смелости, они познакомились. Ее звали Кристя Загрудская,
она была дочерью бухгалтера. Во время второй встречи в парке она сказала,
глядя ему в глаза:
- А вы знаете, я наполовину еврейка. Мой папа поляк, а мать еврейка.
Он молчал, не зная, что говорить, и ужасаясь при мысли, что она
неправильно истолкует его молчание.