"Ромен Гари. Новеллы" - читать интересную книгу автора

и потом все положение тела, как будто это статуя. Типы, как я уже сказал, во
время операции немного извивались, и это иногда давало весьма забавные
результаты. Но чаще всего одна рука у них была прижата к сердцу, а рот --
раскрыт, словно они произносили красивые речи и клялись в том, что вовсе и
не пытались конкурировать с профсоюзом, что они за единство рабочего класса
и безобидны, как овечки, и это очень расстраивало Майка, потому как у них у
всех тогда были одинаковые лица и одинаковые жесты, и когда раствор
застывал, они все были похожи друг на друга, а Майк считал, что так быть не
должно. "Халтурная работа",-- говорил он нам. Мы же хотели только одного:
как можно скорее опустить бедолагу в бочонок, бочонок -- в воду и больше об
этом не думать.
Не скажу, что мы очень рисковали: доки хорошо охранялись ребятами из
объединения, полиция нос туда не совала -- это были внутренние дела
профсоюза, и блюстителей порядка они не касались. Но работенка нам не
нравилась: облитый раствором с ног до головы парень вопит, тогда как он уже
весь белый и затвердевает, а черная дыра рта продолжает высказывать
пожелания,-- тут надо иметь поистине крепкие нервы. Майк, бывало, брал
молоток и зубило и тщательно отделывал детали. В частности, мне вспоминается
Большой Сахарный Билл, грек из Сан-Франциско, тот, который хотел сохранить
западное побережье независимым и отказывался присоединиться,-- Лу Любик
пытался сделать то же самое с чикагскими доками годом раньше, результат вам
известен. Только в отличие от Лу Большой Сахарный Билл сидел очень крепко,
его поддерживало все местное руководство, и он остерегался. Он был даже
чертовски осторожен. Разумеется, он не хотел разъединять трудящихся, он
выступал за единство рабочих и все такое, но только с выгодой для себя, ну,
вы понимаете. Перед тем как встретиться с Майком и обсудить ситуацию, он
потребовал заложников: брата Майка, который тогда отвечал за связи с
политическими кругами, плюс двух профсоюзных боссов. Ему их прислали. Он
приехал в Хобокен. Однако когда все собрались, то сразу увидели, что
дискуссия Майка совсем не интересует. Он мечтательно смотрел на Большого
Сахарного Билла и никого не слушал. Надо сказать, что грек был на удивление
хорошо сложен: метр девяносто, смазливая физиономия, которая волновала
сердца девиц,-- чем он и завоевал свое прозвище. Тем не менее крепко спорили
целых семь часов, разбирали по косточкам единство рабочих и необходимость
борьбы с уклонистами и социал-предателями, которые не желали ограничиваться
защитой своих профсоюзных интересов и норовили втянуть движение в
политические махинации, и в течение всего этого времени Майк не спускал глаз
с Большого Билла.
В перерыве заседания он подошел ко мне и сказал: "Не вижу смысла
дискутировать с этим подонком, будем с ним кончать". Я хотел было открыть
рот, чтобы напомнить ему о его брате и двух других заложниках, но сразу
почувствовал, что это бесполезно: Майк знал, что делает, да и к тому же это
правда, что были затронуты высшие интересы профсоюза. Мы продолжали
разглагольствовать ради проформы, и после окончания работы, когда Большой
Сахарный Билл вышел из ангара, мы их всех укокошили, его, адвоката и двух
других делегатов -- рабочих из Окленда. Вечером Майк прибыл самолично
понаблюдать за операцией, и, когда грек был полностью залит цементным
раствором, вместо того чтобы бросить его в Гудзон, он подумал секунду,
улыбнулся и сказал: "Отложите его в сторону. Надо, чтобы он затвердел. На
это уйдет не меньше трех дней". Мы оставили Большого Сахарного Билла в