"Роман Гари. Обещание на рассвете" - читать интересную книгу автора

предыдущим сеансом и одобрительно сопела. После особо удачного выстрела она
прятала мишень в сумку и несла ее домой. Часто она говорила мне:
- Ты будешь меня защищать, верно? Еще немного, и...
Она делала неопределенный и широкий жест, русский жест. При этом
лейтенант Свердловский поглаживал свои длинные негнущиеся усы, целовал маме
руку, щелкал каблуками и говорил:
- Мы сделаем из него кавалера.
Он сам учил меня фехтованию и таскал в дальние загородные походы с
рюкзаком за плечами. Кроме того, мне давали уроки латинского и немецкого
английский в то время не был в моде или же рассматривался матерью как
коммерческая надобность мелких людишек. Еще я разучивал шимми и фокстрот.
С некой мадемуазель Глэдис, а когда у мамы был прием, меня часто
будили, одевали, тащили в салон и просили прочесть басни Лафонтена, после
чего, должным образом закатив глаза к люстре, поцеловав руки дамам, щелкнув
одной ногой о другую, я получал разрешение удалиться. При такой программе у
меня не было времени ходить в школу; впрочем, занятия на польском, а не на
французском, на наш взгляд, абсолютно не представляли интереса. Но я брал
уроки математики, истории, географии и литературы у преподавателей, имена и
лица которых стерлись из моей памяти так же, как и предметы, которые они мне
преподавали.
Иногда мама заявляла:
- Сегодня мы идем в кино. И вечером, выряженный в свою беличью шубку
или, в случае теплой погоды, в белый плащ и матросскую шапочку, я шагал по
деревянным тротуарам города, ведя мать под руку. Она ревностно следила за
моими манерами. Я постоянно должен был открывать перед ней дверь и держать
ее распахнутой, пока она проходила. Однажды в Варшаве, выходя из трамвая, и
вспомнил, что дам следует пропускать вперед, и галантно посторонился перед
ней. Мать немедленно устроила мне сцену на глазах у двадцати пассажиров,
столпившихся сзади: до моего сведения было доведено, что кавалер должен
спуститься первым и подать руку даме. А от привычки целовать руку я не могу
отделаться до сих пор. В Америке это постоянно приводит к недоразумениям. В
девяти случаях из десяти, когда после недолгой мускульной борьбы мне удается
поднести к губам руку американки, она бросает мне удивленное "Thank you!",
или же, приняв это за знак особого внимания, в волнении вырывает руку, или,
что еще более мучительно, особенно если дама в зрелом возрасте, награждает
меня слегка игривой улыбкой. Подите-ка объясните им, что я просто поступаю
так, как учила меня мать.
Не знаю, фильм ли, который мы смотрели, или взволнованность моей матери
после сеанса оставили во мне такое странное и неизгладимое воспоминание. Я
до сих пор чувствую на себе пристальный взгляд главного героя в черной
черкеске и меховой шапке, который глядел на меня с экрана своими
светло-голубыми глазами из-под разлетающихся крыльями бровей, в то время как
пианист в зале наигрывал ностальгическую и прихрамывающую мелодию. Выйдя из
кинотеатра, мы шли по пустынному городу, держась за руки. Время от времени
мама до боли сжимала мне руку. Тогда я оборачивался к ней и видел, что она
плачет. Дома она помогла мне раздеться и, сев у моей кровати, попросила:
- Посмотри на меня...
Я поднял глаза к лампе. Она долго сидела, склонившись надо мной, потом
с загадочной улыбкой триумфа, гордости и обладания притянула меня к себе и
сжала в объятиях. Вскоре после нашего похода в кино в городе давали