"Роман Гари. Обещание на рассвете" - читать интересную книгу автора

Глава II

Думаю, мне было лет тринадцать, когда я впервые почувствовал свое
призвание.
В то время я учился в Ницце, в четвертом классе лицея, а мама открыла
сувенирный киоск в отеле "Негреско", предлагая товары фирменных магазинов;
каждый проданный шарф, пояс или блузка давали ей десять процентов
комиссионных. Иногда она слегка повышала цены и разницу забирала себе.
Целыми днями она поджидала случайных покупателей, нервно куря бесчисленные
"Голуаз": хлеб наш насущный полностью зависел тогда от этой ненадежной
торговли.
Вот уже тринадцать лет одна, без мужа, без любовника, она отчаянно
боролась, чтобы заработать на жизнь: на масло, обувь, одежду, квартиру,
бифштекс на обед, тот самый бифштекс, который ежедневно торжественно
подавался мне на тарелке как символ ее победы над судьбой. По возвращении из
лицея меня ждал бифштекс: пока я ел, мать стояла и умиротворенно смотрела на
меня, как собака, выкармливающая своих щенков.
Сама она к нему не притрагивалась, уверяя, что любит только овощи, а
мясо и жиры ей строго противопоказаны.
Однажды, выйдя из-за стола, я пошел на кухню выпить стакан воды.
Мать сидела на табурете, держа на коленях сковородку из-под моего
бифштекса. Она старательно вытирала сальное дно кусочками хлеба, которые
затем жадно проглатывала. Так я узнал истинную причину ее вегетарианства.
Застыв на месте, я с ужасом смотрел на плохо спрятанную под салфеткой
посуду и на испуганно и виновато улыбавшуюся мать, потом разрыдался и
убежал.
В конце улицы Шекспира, на которой мы в то время жили, была крутая
железнодорожная насыпь; туда-то я и побежал прятаться. Мысль броситься под
поезд и разом отделаться от своего стыда и беспомощности пронеслась у меня в
голове, но почти тотчас же отчаянное желание изменить мир и когда-нибудь
сложить его к ногам матери - счастливый, справедливый, достойный ее - вдруг
прожгло мое сердце, и этот огонь я пронес через всю жизнь. Зарывшись лицом в
ладони, я отдался своему горю, но слезы, так часто приносившие мне
облегчение, на этот раз не утешили меня. Непереносимое, болезненное чувство
обездоленности, беспомощности охватило меня; по мере того как я рос, это
детское чувство обездоленности и смутная устремленность к неведомому не
только не прошли, но и росли вместе со мной и понемногу сделались
потребностью, которую уже не в силах были утолить ни женщины, ни искусство.
Рыдая в траве, я вдруг увидел мать, появившуюся над насыпью. Не знаю,
как она догадалась, где я: сюда никто никогда не ходил. Она нагнулась, чтобы
пройти под проволокой, и стала спускаться ко мне; ее седые волосы
наполнились небом и светом. Подойдя, она уселась рядом со мной, держа в руке
свою неизменную "Голуаз".
- Не плачь. - Оставь меня.
- Не плачь. Прости, я сделала тебе больно. Теперь ты мужчина.
- Оставь меня, говорю!
Прошел поезд, а мне показалось, что это горе так стучит у меня в
висках.
- Это больше не повторится.
Я немного успокоился. Мы сидели на насыпи, положив руки на колени и