"Гайто Газданов. Призрак Александра Вольфа" - читать интересную книгу автора

культуры, чтение, которому я уделял очень много времени, и склонность к
отвлеченным проблемам; с другой стороны - столь же неумеренная любовь к
спорту и всему, что касалось чисто физической, мускульно-животной жизни. Я
едва не надорвал себе сердца гирями, которые были слишком тяжелы для меня,
я проводил чуть ли не полжизни на спортивных площадках, участвовал во
многих состязаниях и вплоть до последнего времени предпочитал футбольный
мяч любому театральному спектаклю. Я сохранил очень неприятные
воспоминания о жестоких драках, которые были характерны для моей юности и
которые были совсем не похожи на спорт. Все это давно прошло, конечно; у
меня осталось два шрама на голове - я как сквозь сон вспоминал, что
товарищи принесли меня тогда домой, покрытого запекшейся кровью и в
изорванном гимназическом костюме. Но это все, - как и то, что я постоянно
бывал в обществе воров и вообще людей, находившихся на временной свободе,
от одной тюрьмы до другой, - не имело, казалось бы, особого значения, хотя
и тогда уже можно было предполагать, что одинаково неизменная любовь к
таким разным вещам, как стихи Бодлера и свирепая драка с какими-то
хулиганами, заключает в себе нечто странное. Впоследствии все это приняло
несколько иные формы, далекие, однако, от какого бы то ни было улучшения,
потому что чем дольше это продолжалось, тем больше становилось расхождение
и резкое противоречие, характерное для моей жизни. Оно находилось между
тем, к чему я чувствовал душевную склонность и тяготение, и тем, с чем я
так тщетно боролся, именно этим бурным и чувственным началом моего
существа.
Оно мешало всему, оно затемняло те созерцательные возможности, которые
я ценил больше, чем что бы то ни было другое, оно не позволяло мне видеть
вещи так, как я должен был их видеть, оно искажало их в своем грубом, но
непреодолимом преломлении, оно заставляло меня совершать множество
поступков, о которых я потом неизменно сожалел. Оно побуждало меня любить
вещи, эстетическую ничтожность которых я прекрасно знал, это были вещи
явно дурного вкуса, и сила моего влечения к ним могла сравниться только с
отвращением, которое я необъяснимым образом испытывал к ним в одно и то же
время.
Но все-таки самым грустным результатом этого раздвоения был мой
душевный опыт по отношению к женщинам. Я давно ловил себя на том, что вот
я слежу жадными и почти чужими глазами за тяжелым и грубым женским лицом,
в котором самый внимательный и самый беспристрастный наблюдатель тщетно
искал бы какой бы то ни было одухотворенности. Я не мог не видеть, что эта
женщина одета с вызывающим и неизменным безвкусием, так же, как я не мог
предполагать в ней ничего, кроме чисто животных рефлексов, - и все же
движения ее тела и раскачивающаяся ее походка каждый раз производили на
меня непостижимо сильное впечатление. Правда, я никогда не имел ничего
общего с женщинами такого порядка, наоборот, при приближении к ним самым
властным чувством во мне оказывалось все-таки отвращение. Другие женщины,
которые прошли через мою жизнь, принадлежали к совершенно иному кругу, они
составляли часть того мира, в котором я должен был бы жить всегда и откуда
меня так неудержимо тянуло вниз. Я испытывал по отношению к ним лучшие, я
думаю, чувства, на которые я был способен, - но все-таки во всем этом был
привкус какой-то вялой прелести, оставлявший во мне каждый раз ощущение
смутной неудовлетворенности. Это всегда было так - и я никогда не знал
другого; я полагаю, что от этого последнего шага меня удерживало нечто