"Гайто Газданов. Пробуждение" - читать интересную книгу автора

повисшими седыми усами, всегда в лоснящемся черном костюме, с очень белым и
чистым воротничком, развесистым галстуком, красным лицом и мутными глазами,
который неизменно жмурился, как кот, читая нараспев стихи Шиллера, Клейста,
Гете; преподаватель алгебры - "ни в чем человеческий ум не достиг такой
стройности, как в этой непогрешимой последовательности формул, в этом
чудесном смещении цифр, подчиняющемся наиболее гармоническим законам,
созданным усилиями гения"; преподаватель истории, невысокий пожилой
корсиканец, искренне любивший одних и не любивший других людей, игравших
роль в истории французского государства, ненавидевший Людовика
Четырнадцатого - "это невежественное животное" - и питавший слабость к
Генриху Четвертому за Нантский эдикт; учитель французской литературы -
"никто не писал лучше, чем Луиза Лабэ, если говорить о поэзии, никто не
писал лучше герцога Сен-Симона, если речь идет о прозе". Луиза Лабэ! Только
значительно позже "трагический гений Бодлера", как говорил о нем учитель
литературы, произносивший эти слова казенным и неубедительным тоном, каким
он сказал бы, например, "высокие стены этого здания", - он не любил Бодлера,
но не мог отрицать его достоинств, - трагический гений Бодлера затмил на
время лирическую пронзительность Луизы Лабэ.
Шесть лет, шесть долгих лет учения в просторном доме ее родителей, в
Провансе, где она провела свою жизнь до отъезда в Париж, куда ее привезли,
когда ей было восемнадцать лет. И ее долгие разговоры с отцом, в его
кабинете, где пахло кожей диванов и кресел, - с отцом, который, как ей
казалось, представлял себе историю мира как смену экономических систем,
определявших, по его мнению, всю жизнь человечества (единственный пункт, в
котором он, по его словам, был согласен с Марксом, которого не признавал во
всем остальном, вплоть до выбора темы его университетской диссертации): - Я
всегда считал, что эллинская культура, в частности греческая трагедия, - ты
слушаешь меня, Анна? - с ее нелепым многобожием, с ее ходульными и
искусственными страстями, результат примитивных, в конце концов
рабовладельческих, концепций, заслуживает, конечно, изучения, но не больше,
чем что-либо другое, и никак не заслуживает преклонения, и, в сущности, даже
история Рима в некотором смысле нам представляется более поучительной, чем
история Эллады... Сквозь высокое окно проходил свет, отец сидел за столом,
Анна против него, и с тем, что он ей говорил, она никак не могла
согласиться. Ей казалось, что он сознательно вычеркивал из жизни, - вернее,
из своего понимания жизни, - именно то, что придавало ей ценность и, в
частности, огромную силу человеческих чувств, которую он находил недостойной
ни внимания, ни даже того изучения, какого, по его мнению, заслуживала
все-таки эллинская культура. Он был высоким человеком, необычайной худобы,
почти никогда не расстававшийся со своими бархатными куртками, которые носил
дома. Большую часть времени он проводил в своем кабинете, перегруженном
множеством научных книг. К литературе, которую так любила его дочь, он
относился с неизменным пренебрежением. - Наша задача в том, чтобы свести все
существующее к ряду естественных и понятных законов, которые могут быть
выражены определенными формулами, законов, в которых эмоциональный момент
может играть известную роль, но чисто функциональную, Анна, пойми это, чисто
функциональную. Что из этого делает твоя литература? И та же Луиза Лабэ,
например? Она испытывает определенное физическое влечение к какому-то
человеку, влечение, внушенное ей чрезмерно развитым инстинктом размножения,
и оттого, что она это начинает испытывать, весь мир, видишь ли, ей