"Гайто Газданов. Эвелина и ее друзья" - читать интересную книгу автора

братом Андрея, - я как-то не думал об этом после его смерти. Теперь мне
казалась удивительной эта непонятная и невольная забывчивость. В те далекие
времена, когда Жорж жил в Париже и мы все часто встречались с ним, он был
молчаливым молодым человеком, плохо понимавшим юмор, так что иногда из - за
этого его общество становилось стеснительным. То, что его резко отличало от
других, это была его необыкновенная, непобедимая скупость. Я один раз видел
слезы на его глазах, это было в тот день, когда он получил письмо из Периге,
в котором его отец ему писал, что сгорел сарай, где хранились запасы зерна.
Если мы бывали в кафе, он никогда ни за кого не платил и никогда не
протестовал против того, что за него платили другие. Он торговался всюду и
всегда, особенно с уличными женщинами, к которым его всегда тянуло, и
получалось впечатление, что вся его жизнь проходила в судорожном напряжении
- не истратить лишнего франка. Я находил в этом нечто вроде проявления
морального идиотизма. Мервиль, который был готов платить всегда, всюду и за
всех, его презирал, Андрей его ненавидел уже тогда. Но в те времена Жорж был
действительно очень беден, его отец посылал ему на жизнь какие-то гроши,
хотя ценил, как это позже выяснилось, его склонность к экономии и все
состояние оставил именно ему, обойдя в своем завещании Андрея.
И если бы все ограничивалось этим, если бы в душевном облике Жоржа не
было ничего другого, это было бы чрезвычайно просто. Но это было не так. У
этого убогого и свирепо скучного человека был несомненный поэтический дар, и
больше всего остального он любил поэзию, в которой разбирался безошибочно.
Его слух в этом смысле был непогрешим, и, недостаточно в общем зная
английский язык, он пожимал плечами, слушая восторженные комментарии Мервиля
о стихах Китса, которого он понимал лучше, чем Мервиль, знавший английский
язык в совершенстве. Жорж, как никто из нас, чувствовал движение гласных,
перемещение ударений и все оттенки смысла в каждом стихотворении. То, что он
писал сам, мне всегда казалось замечательным. Я помнил его темные глаза,
которые вдруг становились восторженными, и те строфы, которые он нам читал
своим глуховатым голосом. Никто из тех, кто его слышал, не мог этого забыть.
Мервиль мне сказал однажды:
- Подумать только, что у этого животного такой необыкновенный дар! Как
ты это объясняешь?
Я объяснения этому не находил, как его не находил никто другой. И
странным образом его лирическое богатство, его воображение, железный ритм
его поэзии и те душевные движения, которые были заключены в ней с такой
чудесной гармоничностью, - все это переставало существовать, как только он
кончил свое чтение, и тот же Жорж, скупой и мрачный, который вызывал
пренебрежение или враждебность, вновь возникал перед нами. Я много раз
пытался узнать от него, как он пишет и как у него это получается, но он
неизменно уклонялся от разговоров на эту тему.
- Ты этого не поймешь, - сказал он мне наконец, - потому что ты не
родился поэтом. - А ты? - Я - да. - Но поэзия в твоей жизни занимает меньше
места, чем, например, соображения о дороговизне, - сказал я с раздражением.
Он молча на меня посмотрел и ничего не ответил.
Позже, когда Жорж уехал из Парижа и поселился в Периге, - это было
после смерти его отца, - мы очень редко говорили о нем. Воспоминание о Жорже
вызывало у нас чувство тягостной неловкости, точно мы были в какой-то
степени ответе теины за его недостатки. Я спросил как-то Мервиля:
- Ты думаешь, что его поэзия может быть результатом слепого таланта, не