"Гайто Газданов. Черные лебеди" - читать интересную книгу автора

любопытство; и, разговаривая с ним, я забывал о необходимости - которую
обычно не переставал чувствовать - каким-нибудь особенным образом проявить
себя - сказать что-либо, что я находил удачным, или высказать какое-нибудь
мнение, не похожее на другие; я забывал об этой отвратительной своей
привычке, и меня интересовало только то, что говорил Павлов. Это был,
пожалуй, первый случай в моей жизни, в которой мой интерес к человеку не
диктовался корыстными побуждениями - то есть желанием как-то определить себя
в еще одной комбинации условий. Я не мог бы сказать, что любил Павлова, он
был мне слишком чужд - да и он никого не любил и меня так же, как остальных.
Мы оба знали это очень хорошо. Я знал, кроме того, что у Павлова не было бы
сожаления ко мне, если бы мне пришлось плохо; и убедись я, что возможность
такого сожаления существует, я тотчас же отказался бы от нее.
Я помнил, как однажды Павлов рассказывал мне о знакомом, который
попросил у него денег, дав честное слово, что вернет их завтра, - и не
приходил две недели; затем явился к нему ночью и со слезами просил прощения
- и еще хотя бы пять франков, так как ему нечего есть.
- Что же вы сделали? - спросил я.
- Я дал ему денег. Я другому человеку не дал бы; но ведь он не человек,
я ему сказал это. Но он промолчал и ждал, покуда я достану деньги из
кармана.
Он улыбнулся и прибавил:
- Я дал ему, между прочим, десять франков.
У него не было душевной жалости, была жалость логическая; мне кажется,
это объяснялось тем, что сам он никогда не нуждался в чьем бы то ни было
сочувствии. Его не любили товарищи; и только уж очень простодушные люди были
с ним хороши: они его не понимали и считали немного чудаковатым, но,
впрочем, отличным человеком. Может быть, это было в известном смысле верно;
но только не в том, в каком они думали. Во всяком случае, Павлов был
довольно щедр; и деньги, которые он зарабатывал, проводя десять-одиннадцать
часов на фабрике, он тратил легко и просто. Он довольно много денег
раздавал, у него было множество должников; и нередко он помогал незнакомым
людям, подходившим к нему на улице. Как-то, когда мы с ним проходили по
пустынному бульвару Араго - было темно и довольно поздно и холодно, во всех
домах были наглухо закрыты ставни, деревья без листьев еще особенно, как мне
казалось, усиливали впечатление пустынности и холода, - к нам подошел
обтрепанный, коренастый мужчина и хрипло сказал, что он только вчера вышел
из госпиталя, что он рабочий, что он остался на улице зимой; не можем ли мы
ему чем-нибудь помочь? - Voila mes papiers {Вот мои документы (фр.).}, -
сказал он, зная, что на них не посмотрят. Павлов взял бумаги, подошел к
фонарю и показал мне их; там не было никакого упоминания о госпитале.
- Вы видите, как он лжет, - сказал он по-русски.
И, обратившись к бродяге, он засмеялся и дал ему пятифранковый билет.
В другой раз мы встретили русского хромого, который тоже просил денег.
Я его уже знал. Когда я однажды - это было вскоре после моего приезда в
Париж - вышел в летний день из библиотеки и проходил по улице, читая, я
вдруг почувствовал, как кто-то просунул мне над книгой сухую, холодную руку,
- и, подняв глаза, я увидел перед собой человека в приличном сером костюме и
хорошей шляпе, хромого. Небрежным движением приподняв шляпу, он сказал с
необыкновенной быстротой:
- Вы русский? Очень рад познакомиться, благодаря моей инвалидности, на