"Гайто Газданов. Письма Иванова" - читать интересную книгу автора

дерева; на ней под стеклянным колоколом стояли часы, у которых вместо
маятника вращалось взад и вперед нечто вроде медного, сверкающего флюгера. В
кабинете Николая Францевича были шкафы с книгами разного содержания. Один из
них был отведен путешествиям - Марко Поло, Ливингстон, Стэнли, Пржевальский
и сочинения каких-то малоизвестных авторов, которые в средние века
забирались в дебри далеких стран, и книги по зоологии, биологии, истории
культуры. В другом шкафу были французские авторы - Сен-Симон, Босюэ,
Ларошфуко, Монтэнь, Паскаль, Декарт. Были в его квартире бронзовые
статуэтки, в их числе непонятно почему попавший туда какой-то низколобый
человек с генеральскими эполетами.
К столу у Николая Францевича подавала молчаливая женщина средних лет, с
полными губами и темными глазами на очень бледном лице, с особенным
выражением неподвижной печали. Она всегда ходила в черном платье, и вид у
нее был такой, точно она только что вернулась с похорон. Когда я однажды
спросил Николая Францевича о ней, он ответил, что она итальянка, что
итальянки очень любят черный цвет и что она ходит в черном потому, что
недавно в Сицилии умер один из ее двоюродных братьев, которого она знала
ребенком и которого не видела двадцать лет. Я ни разу не слышал, чтобы она
говорила громко; она отвечала, почти беззвучно шевеля своими полными,
красными губами, создававшими впечатление контраста с этим черным платьем,
печальным, бледным лицом и всем ее траурным видом.
Точно так же как Николай Францевич не менял ни своих привычек, ни своей
манеры одеваться, точно так же казалось - опять-таки именно казалось, - что
годы проходили для него бесследно. Он был все таким же: густые, седые
волосы, глубокие морщины на лбу, выцветшие глаза. Я не мог себе его
представить молодым. - Это понятно, - сказал мне один из наших общих друзей,
- он никогда и не был молод. Просто в один прекрасный день, где-то в
довоенном Петербурге, хорошо одетый человек средних лет снял квартиру и
поселился в ней, и это, собственно, и было появлением на свет Николая
Францевича, которого какая-то небесная сила сбросила на нашу землю в
совершенно готовом виде, как парашютиста в полном боевом снаряжении.
Во всяком случае, я знал Николая Францевича много лет, и, в то время
как окружающие его люди старели, лысели, болели и умирали, он оставался
таким же, каким был тогда, когда я его встретил первый раз. Правда, у него
не было никаких разрушительных страстей, которые могли бы способствовать его
преждевременному увяданию, - он не пил, не проводил бессонных ночей за
карточным столом, не знал, казалось, опустошающих сердечных увлечений, а
просто хорошо жил, вкусно ел, вставал утром, принимал ванну, гулял по
Булонскому лесу, беседовал с друзьями, лето проводил в Швейцарии или на
Ривьере, а в октябре месяце, когда в Париже начинали идти осенние дожди, он
опять возвращался в свою квартиру, и снова безмолвная и бесшумная женщина в
траурном платье заботилась о нем, чтобы у него было все, вплоть, быть может,
до тех утешений эмоционального характера, склонность к которым у нее
выдавали ее выразительные губы и темные глаза, таившие в себе возможность
какого-то другого выражения, которого, впрочем, никто из нас никогда у нее
не видал.
Николай Францевич был прекрасным собеседником, одним из лучших, каких
мне приходилось встречать. Я не помню, чтобы он с кем-нибудь спорил, и когда
я ему об этом както заметил, он сказал:
- Видите ли, мой друг, я полагаю, что спорить - это занятие