"Гайто Газданов. История одного путешествия" - читать интересную книгу автора

какая-то птица, и снова все стихнет - и только изредка послышатся по
мостовой заснувшей улицы шаркающие шаги нищего Никифора, страшного и
оборванного старика, ходившего босым летом и зиму и только жутко мычащего в
ответ на вопросы. Давным-давно, когда еще город был совсем небольшой и
тихий, Никифор был молод и буен и свиреп; и вот, после бессонной и пьяной
ночи, проведенной у Марьи-солдатки, вернувшись домой - осенним и ветреным
утром, последние желтые листья устилали холодную и длинную улицу - он с
пьяных глаз пырнул ножом старшего брата; его тотчас же арестовали, и тогда
началось - сначала острог и колодки, потом суд с непонятными для Никифора
словами, потом приговор - двенадцать лет каторжных работ. Потом побег в
лютый сибирский мороз, погоня, опять каторга, потом Никифор смирился, отбыл
пятнадцать лет каторги и двадцать лет поселения; и, пропив то немногое, что
купил и заработал, оборванным пришел в родной город, которого не узнал. И с
тех пор стал нищенствовать - то на паперти черной, насквозь пропитавшейся
ладаном и воском церкви, то на мосту через медленную и широкую реку, то
просто на улицах. У Никифора были маленькие черные глаза под лохматыми
седыми бровями, темные от грязи руки и серо-белые волосы; и Володя видел
однажды, как ранней зимой Никифор остановился у края тротуара, под которым
холодно синел замерзший ручей, надавил пяткой босой ноги тонкий лед и, став
на колени, начал жадно и долго пить воду из образовавшейся дырки. И другой
раз - это было тогда, когда Володя смертельно испугался Никифора и едва не
заболел от испуга, - компания веселящихся людей, проходившая по улице и к
которой Никифор протянул руку, увела его с собой, в отдаленный зал шумного
ресторана, где был устроен бал с переодеванием, напоила его допьяна и
выпустила на улицу, надев на него черную, бархатную маску, - и Никифор
заснул на первой же скамье, с открытым ртом и туго завязанной маской на
серо-красном обветренном лице, и Володя увидел его.
- Как давно это было! - думал Володя. - Теперь я за тысячи верст от
родного города, в Париже, rue Boissiere - ведь Никифор, наверное, никогда бы
не мог даже произнести эти звуки - rue Boissiere, rue Boissiere, - повторял
он про себя, прислушиваясь, точно кто-то другой это говорил, чей-то чужой и
незнакомый голос. - Да, но вернемся к прежнему, - продолжал думать Володя. -
Мамина кошка, конечно Мурочка, ведь все же кошки Мурочки, это русская,
простодушная нежность; от слов мурлыкать - потом кладбище, наш сад, вечер,
каланча, Никифор и началось это откуда? - да, из бочки. Глубже и тише - и
запах сырости и болота - вот откуда идет все. Но это не то. Что же я должен
был понять? На пароходе все было так ясно и просто. Но пароход пришел и ушел
- и может быть, на этом пространстве, от Марселя до Константинополя, и
сейчас все ясно и просто, как было три дня тому назад?
- Ты, наверное, окончательно расфантазировался? - сказал Николай,
постучав в дверь и войдя со своей всегдашней стремительностью. - А дым
какой, прямо точно в кузнице! Едем со мной, посмотрим Париж, тут тебе, брат,
не Галата.
- Ты считаешь, что это необходимо? Я хотел еще подумать немного, мне
только одну вещь понять осталось - и тогда все хорошо.
- Одну вещь? Самую главную, да?
- Да.
- Все равно не поймешь, - убежденно сказал Николай. Голова Вирджинии,
поднявшейся на цыпочках, посмотрела на Володю из-за плеча Николая.
- Почему?