"Гайто Газданов. История одного путешествия" - читать интересную книгу автора

шутливая манера, несколько затянувшаяся; но потом оказалось, что он
действительно говорил так и иначе говорить не мог. Володе стало так
неприятно, что даже кофе ему показался невкусным, и он быстро ушел,
отговорившись необходимостью идти на свидание, которого не было. И вместе с
тем, несомненно, эта женщина была теперь счастлива; и он с недоумением
спрашивал себя, неужели можно быть таким нетребовательным, неужели нужно так
мало для того, чтобы чувствовать себя счастливым? - Возможно, что я
ошибаюсь, - говорил он себе. И он думал, что, наверное, она создала себе
какой-то прекрасный миф, к которому не подходит никто, и только у этого
человека есть нечто поразительно напоминающее ей ее воображаемого героя, -
как в пейзаже скучной и скупой страны вдруг встречается только одна
подробность, свойственная воображаемой природе, которую человек любит так
давно и постоянно, и это сразу делает близким и родным такой на первый
взгляд чуждый и печальный вид. Но сколько он ни искал в этом человеке
чего-нибудь, достойного внимания, он ничего не нашел; и по-видимому, чтобы
понять ее несложное и нетребовательное счастье, нужно было обладать ее
глазами или ее телом. Володя думал о других людях, которые были
по-настоящему счастливы, получив небольшое повышение по службе; о рабочих,
совершенно довольных своей судьбой, хотя они проводили десять часов
ежедневно в дымных и гремящих мастерских металлургических заводов; эти люди
были лишены фантазии, не искали ничего другого, их представление никогда не
доходило до возможности увидеть какой-то иной мир, они были счастливы
особенным и неподвижным счастьем, - с дурными запахами, подвалами, в которых
они жили, плохой пищей, которой они питались. - И еще, - думал Володя, и
может быть самое важное, что характерно и для этой французской журналистки и
для этих несчастных людей, этой chair a canons {пушечное мясо (фр.).} - это,
что они никогда не останавливаются. Они начинают жить, - и тотчас же тысячи
забот, задач, требующих немедленного разрешения, личных дел, диктуемых теми
или иными другими чувствами - любовью, вернее, тем, что эти люди называют
таким словом, местью, голодом, - занимают весь их досуг, заставляют их
совершать множество поступков, ошибок и преступлений, вся чудовищная
нелепость и глупость которых может быть только объяснена совершенным
отсутствием обдумывания или понимания, - и потом идут нищета, или счастье,
или катастрофа, или убийство. И всякий раз, когда какой-нибудь из этих людей
в силу вынужденного досуга, - на каторге, в последние годы своей жизни, на
своей постели незадолго до смерти или где-нибудь еще впервые остановится и
все перед ним станет идти тише, прозрачнее и медленней, - он вдруг начинает
понимать всю непоправимую бессмысленность своей жизни. Но они не
останавливаются, и даже в последние их часы они все еще по инерции
продолжают мечтать или жалеть - мелочно и скучно - и умирают, так и не
поняв, хотя бы на секунду, как все это началось бесконечно давно, как
проходила жизнь и как теперь - вот все кончается и уже больше никогда ничего
не будет, - как у этого константинопольского старика, который поразил Володю
тем, что оставлял в мокром асфальте тротуара - это было после дождя - следы
босых ног, пять пальцев и пятки, хотя был в ботинках. Володя даже обогнал
его и поглядел внимательно на его ноги; старик был обут в лакированные
туфли, правда, давно потерявшие свой блеск, но все же сохранившие форму
обуви; затем Володя отстал и снова посмотрел на следы, - опять отпечаток
босой ноги на тротуаре. И он понял, что от этих лакированных туфель остался
только верх, а подошвы не было совершенно. Позже Володя познакомился со