"Анатолий Юмабаевич Генатулин. Вот кончится война " - читать интересную книгу автора

узнал и слово "Германия". Дед мой воевал с германцами, вернулся с германской
войны раненый, больной и помер еще задолго до моего рождения. Дядя Сафиулла
побывал в германском плену, рассказывал, как удивились германцы, когда он,
неграмотный, вместо того чтобы чиркнуть ручкой свою фамилию, макнул в
чернильницу палец и приложил к бумаге. Дядя Сафиулла выучился у германцев
рукомеслу, кузнечному и слесарному делу, привез из плена кое-какой
инструмент и на всю округу чинил замки, сепараторы, швейные машины, лудил,
паял, клепал. А германцы, военнопленные, в годы первой мировой войны жили в
нашей деревне, стояли у моей бабушки. Чудно получалось: дед воевал с
немцами, дядя Сафиулла батрачил у них, а пленные немцы работали в башкирской
деревне на бабушкином хозяйстве. Бабушка рассказывала, что германцы были
работники толковые и мастера на все руки, что, когда они уезжали в свою
Германию, нарисовали на бумаге наши горы и рисунки увезли с собой. Первые
немецкие слова я тоже слышал от бабушки. "Айн, цвай, - помнила она. - Данке,
либен, швайн".
Мальчонкой я узнал, что в Германии, в фашистской тюрьме томится вождь
немецких рабочих Эрнст Тельман, и верил, что немецкие рабочие борются с
фашистами не на живот, а на смерть, что скоро они победят Гитлера и
освободят Тельмана.
Позднее, подростком, я до сладостного бреда зачитывался стихами Хади
Тахташа. В его поэме "Лесная дева" пелось о том, как возлюбленная немецкого
поэта Генриха Гейне Матильда после смерти поэта, взглянув на него в
последний раз бездонными глазами и распустив золотые кудри, тайком удалилась
в пустыню и провела там долгие годы в одиночестве...
А за годы войны Германия сделалась для нас страной кровавой и проклятой
и в слове "немец" слышалось нам что-то зловещее, нечеловеческое...
- По коням!
Мы едем по Германии. Я, девятнадцатилетний паренек, кавалерист
комендантского эскадрона 5 кав. дивизии рядовой Гайнуллин Талгат, еду по
Германии, вернее, по Восточной Пруссии.
Я хотя и побывал в прошлом году под Гольдапом на краешке этой самой
Восточной Пруссии, видел уже эти чистенькие деревни, аккуратненькие домики
из красного кирпича и под крутоскатными черепичными крышами, теперь опять
жадно всматриваюсь в них, как если бы вижу все это впервые. Впереди в
мглистой дали туманная масса большого города; в городе ухают взрывы,
постукивают пулеметы; туда, на город, прошивая лохмотья низких облаков,
пролетели наши штурмовики, над городом вполнеба стоят громадные клубы
черного дыма.
Мы входим, вламываемся в этот горящий, громыхающий, стонущий мир, я
вхожу, въезжаю в эту погибельную страну германцев, неся в сердце горькую
ненависть к немцам-фашистам. Теперь они ответят за все: за кровь наших
братьев, за слезы вдов и сирот, за разрушенные города, сожженные деревни,
теперь они, немцы, кровавыми слезами умоются. И вместе с этими чувствами,
ожесточенными чувствами, во мне, во всех нас, всколыхивается еще и радостное
предчувствие праздника или весны, предчувствия победы, близости победы...
Город назывался Алленштейн. Наш штаб дивизии расположился недалеко от
города в каком-то брошенном хозяевами имении. Хозяева, видно, бежали в
панической спешке, захватив только самое необходимое, а все остальное:
посуда, книги в шкафах, перины, одежда и прочие тряпки - все было
переворошено, раскидано. Окна были выбиты, под ногами хрустело стеклянное