"Жан Жене. Дневник вора" - читать интересную книгу автора

сущности, по ночам я выпускаю, произвожу на свет созревших во мне злодея и
жертву и позволяю им вновь соединиться где-то снаружи; под утро мое волнение
нарастает, ибо я знаю, что жертву едва не настигла смерть, а преступник чуть
было не угодил на каторгу или под нож гильотины. Итак, мое смятение
простирается до той области моего "я", которая именуется Гвианой.
Движения этих ребят неистовы помимо их воли, так же, как их судьба. Их
души примирились с жестокостью, к которой они не стремились, они приручили
ее. Те, для которых жестокость - привычное дело, не лукавят наедине с собой.
Каждое движение, из которых состоит их стремительная опустошительная жизнь,
просто, прямо, отточено, как штрих карандаша великого рисовальщика, но в
точке пересечения этих движущихся штрихов разражается гроза, сверкает
молния, которая убивает их или убивает меня. Однако что значит их жестокость
по сравнению с моей, заключающейся в том, чтобы принять их жестокость,
присвоить, пленить, использовать в своих целях, внушить ее самому себе,
задумать и распознать ее, постигнуть и взять на себя сопряженные с ней
опасности? Да-да, что значила моя вынужденная жестокость, необходимая для
моей защиты, для моей твердости и суровости, по сравнению с жестокостью,
которая проклятьем тяготеет над ними, вытекает из заключенного в них огня,
что вспыхивает при соприкосновении с внешним, озаряющим нас светом? Мы
знаем, что их приключения - это ребячество, а сами они - глупцы. Они
соглашаются убивать или быть убитыми из-за карточной игры, в которой их
партнер или они оба жульничали. Однако из-за подобных парней и происходят
трагедии.
Подобное определение жестокости с помощью столь противоречивых примеров
доказывает, что я собираюсь употреблять слова не для того, чтобы дать вам
больше сведений о самом себе. Чтобы понять меня, требуется соучастие
читателя. Однако я уведомлю его, как только мой лиризм заведет меня слишком
далеко.
Стилитано был высоким и сильным. Его походка была и мягкой, и тяжелой,
и стремительной, и медленной, и плавной одновременно. Он был проворным. Его
власть надо мной - как и над девицами из Баррио Чино - объяснялась главным
образом слюной, которую Стилитано гонял от щеки к щеке, время от времени
выпуская изо рта хлопьями пены. "Откуда у него берутся такие тяжелые белые
плевки, - спрашивал я себя, - из каких глубин он их извлекает? Моя слюна
никогда не сравнится с его слюной ни цветом, ни клейкостью. Мои плевки
всегда будут лишь струйками прозрачного хрупкого стекла". Естественно, я
представляю себе его член, когда он смажет его для меня этим веществом, этой
драгоценной паутиной, тканью, которую я называл про себя королевской пеной.
Он ходил в старой серой фуражке со сломанным козырьком. Когда он бросал ее
на пол нашей комнаты, она превращалась внезапно в мертвую куропатку с
подрезанными крыльями, но, когда он надевал ее, слегка надвинув на ухо,
противоположный край козырька приподнимался, являя взору ослепительнейшую
белокурую прядь. Нужно ли говорить о его прекрасных, таких светлых, стыдливо
опущенных глазах (хотя о самом Стилитано можно было сказать: "Его поведение
нескромно"), над которыми нависали ярко-белые густые ресницы и брови,
бросавшие на его лицо не вечернюю тень, а тень зла? В конце концов, что
именно потрясает меня до глубины души, когда я вижу в порту парус, который
развертывается потихоньку, рывками и с трудом, сперва сомневаясь, а затем
решительно поднимается вверх по мачте судна; разве движения паруса не что
иное, как порывы моей любви к Стилитано? Я познакомился с ним в Барселоне.