"Жан Жене. Дневник вора" - читать интересную книгу автора

Он жил среди нищих, воров, педерастов и шлюх. Он был красив, но следует
выяснить, не смотрелся ли он столь выигрышно на моем жалком фоне. Я был одет
в засаленные лохмотья. Я страдал от голода и холода. Это был один из самых
плачевных периодов моей жизни.

1932 год. В ту пору Испания кишела паразитами - местными нищими. Они
ходили по деревням Андалузии, потому что там вечно тепло, по Каталонии,
потому что это богатый край, да и вся эта страна к нам благоволила. Итак, я
был вошью и прекрасно об этом знал. В Барселоне мы облюбовали calle[5]
Медьода и calle Кармен. Нам приходилось спать вшестером на кровати без
простыней, и чуть свет мы отправлялись просить подаяние на базарах. Покинув
Баррио Чино, мы выстраивались всей оравой на Параллельо с плетеными
корзинками в руках, ибо хозяйки чаще совали нам грушу или репу, чем деньги.
В полдень мы возвращались и готовили суп из наших трофеев.
Я расскажу вам о нравах этого сброда. В Барселоне я видел мужские пары,
в которых тот, что был влюблен сильнее, говорил другому:
- Сегодня я выхожу с корзиной.
Он брал корзину и уходил. Как-то раз Сальвадор выхватил у меня из рук
корзину со словами:
- Я буду просить подаяние за тебя.
Шел снег. Он вышел на замерзшую улицу в дырявом рваном пиджаке -
карманы оторвались и болтались - и грязной мятой рубашке. У него было
жалкое, несчастное, замкнутое, бледное и грязное лицо, так как мы не
решились умыться, до того было холодно. Около полудня он вернулся с овощами
и небольшим куском сала. Бесконечная - и братская - любовь охватила мое тело
и бросила меня к Сальвадору. Выйдя вслед за ним из гостиницы, я смотрел
издалека, как он взывал к женщинам. Поскольку я уже просил милостыню для
себя и других, мне было известно, как сформулировать просьбу: она вовлекает
в акт милосердия христианскую религию и соединяет бедняка с Богом; настолько
смиренны исходящие из сердца слова, что, кажется, они наполняют ароматом
фиалки легкий пар, вырывающийся изо рта нищего, который их произносит. По
всей Испании тогда говорили: "Por Dios".[6]
Я не слышал его слов, но представлял, как Сальвадор бормочет их у
каждого лотка, обращаясь к хозяйкам. Я следил за ним, словно "кот" за своей
шлюхой, но с нежностью в сердце. Так благодаря Испании и моей нищенской
жизни я познавал великолепие падения, ибо требовалось немало гордости (то
есть любви), чтобы приукрасить этих грязных презренных людей. Это требовало
от меня таланта, и он пришел ко мне со временем. Я не в состоянии описать
здесь весь этот процесс, но по крайней мере могу сказать, что постепенно
приучил себя смотреть на эту убогую жизнь как на желанную необходимость. Я
никогда не старался превратить ее в нечто отличное от того, чем она была, не
старался принарядить ее и замаскировать присущее ей убожество; напротив, я
хотел утвердить ее во всей этой мерзости, и самые мерзкие из ее примет стали
для меня признаками величия.
Обыскивая меня однажды вечером после облавы - я рассказываю об эпизоде,
предшествовавшем тому, с которого начинается эта книга, - изумленный
полицейский извлек из моего кармана, в числе прочих вещей, тюбик вазелина, и
это произвело потрясающий эффект. Над ним осмелились потешаться, поскольку в
тюбике был ментоловый вазелин. Вся судебная канцелярия и порой я сам -
скрепя сердце - хохотали до упаду, слыша такие слова: