"Жан Жене. Дневник вора" - читать интересную книгу автора

- Ты что, их трахаешь в ноздри?
- Смотри, не простудись, а то наградишь своего дружка коклюшем.
Я плохо передаю на воровском жаргоне злую иронию блестящих, порой
язвительных испанских выражений. Речь шла о тюбике вазелина, конец которого
был закручен несколько раз. Значит, он уже был в употреблении. Среди изящных
вещиц из карманов мужчин, взятых во время облавы, он выделялся как символ
мерзости, той самой, что маскируется тщательнейшим образом, а также как
символ тайной милости, которой вскоре предстояло спасти меня от позора.
Когда меня заперли в камере, едва я собрался с духом, чтобы превозмочь ужас
своего ареста, образ этого тюбика поселился в моей душе и больше не покидал
меня. Полицейские торжествующе потрясали им передо мной, демонстрируя таким
образом свою месть, ненависть и презрение. И вот сей жалкий засаленный
предмет, имевший в глазах света - вернее, полномочного сгустка этого света,
каким является полиция, в особенности неповторимое сообщество испанских
полицейских, пропахших чесноком, потом и маслом, но обеспеченных с виду,
закосневших в мускулах и моральном апломбе, - гнуснейшее предназначение,
сделался мне чрезвычайно дорог. В отличие от многих вещей, отмеченных моей
нежностью, этот предмет вовсе не был овеян славой; он так и остался
валяющимся на столе крошечным тюбиком вазелина из серого свинца, тусклым,
сломленным, сплющенным тюбиком, удивительная сдержанность и коренное
сходство которого со всевозможными обыденными предметами тюремной канцелярии
(скамьей, чернильницей, тюремным уставом в рамке, их размером и запахом)
привели бы меня в уныние в силу всеобщего к ним равнодушия, если бы
содержимое этого тюбика, напоминавшее на ощупь лампадное масло, не заставило
меня вспомнить о встрече с одной скорбной полуночницей.
(Путем описания я воссоздаю этот нехитрый предмет, но тут в мой рассказ
вторгается другой образ: бледное лицо маленькой старушенции под фонарем, на
одной из улиц города, где я пишу, плоское и круглое, как луна, очень бледное
лицо, выражавшее то ли грусть, то ли ханжество. Она заговорила со мной,
сказала, что очень бедствует, и попросила немного денег. Кротость лица этой
рыбы-луны тотчас же оповестила меня о том, что старуха недавно вышла из
тюрьмы.
Это воровка, подумал я. Когда я отошел от нее, некая пронзительная
мечта, живущая в глубине моего "я", а не на обочине разума, заставила меня
подумать, что, возможно, я только что повстречал свою мать. Я ничего не знал
о женщине, которая бросила меня в колыбели, но питал надежду, что она была
той самой старой воровкой, просившей милостыню в ночи.
А вдруг это была она? - гадал я, отходя от старухи. Ах! Если бы это
была она, я осыпал бы ее цветами - бледными и розовыми, а также поцелуями! Я
оросил бы слезами нежности глаза этой рыбы-луны, эту круглую глупую рожу! Но
к чему, подумал я затем, к чему рыдать на ее груди?
Недолго думая, я заменил эти традиционные изъявления нежности первым
попавшимся и даже одним из самых бесславных гнусных деяний, которое я
наделял тем же значением, что и поцелуи, слезы и цветы.
Я ограничился бы тем, что плюнул в нее, думал я, изнемогая от любви.
(Не слово ли "бледными", употребленное выше, навело меня на слово
"блевотина"? Я плевал бы на ее волосы и блевал бы в ее руки. Но при этом я
обожал бы ее, эту воровку, которая является моей матерью.))
Тюбик вазелина, назначение которого вам неплохо знакомо, вызвал в
памяти лицо той, что на протяжении грезы, тянувшейся вдоль темных городских