"Жан Жене. Дневник вора" - читать интересную книгу автора

переулков, была самой любимой из матерей. Он послужил мне для подготовки
стольких тайных утех в местах, достойных его скромной обыденности, что
сделался непременным условием моего счастья, подобно тому как мой
перепачканный носовой платок стал его подтверждением. На этом столе лежал
стяг, сообщавший невидимым легионам о моей победе над полицейскими. Я был
заперт в камере. Я знал, что всю ночь мой тюбик будет объектом презрения -
обратной стороны Вечного Поклонения - нескольких красивых, сильных и дюжих
легавых. Настолько сильных, что самый слабый из них, слегка сдавив тюбик
пальцами, мог бы извлечь из него, с коротким и непристойным пукающим звуком,
клейкую тесьму, которая не переставала бы виться в бессмысленной тишине.
Однако я был уверен, что сей жалкий и столь смиренный предмет дал бы им
отпор; одним фактом своего присутствия он сумел бы поднять на ноги полицию
всего мира, навлек бы на себя презрение, ненависть, бешеную, слепую и,
возможно, слегка лукавую ярость, словно герой трагедии, ради забавы
поддразнивающий разгневанных богов, столь же несокрушимый, преданный моему
счастью и гордый, как он. Чтобы его воспеть, я хотел бы найти в моем языке
незатасканные слова. Кроме того, мне хотелось бы его защитить, устроить
резню в его честь и окрасить на закате равнину в кровавый цвет.[7]
Красота нравственного деяния зависит от красоты его выражения. Сказать,
что поступок красив, значит сделать его таким. Теперь остается лишь доказать
это на деле. Об этом позаботятся образы - средства сообщения с великолепием
материального мира. Поступок прекрасен, коль скоро он порождает, извлекает
из нашего горла песню. Нередко совесть, при помощи которой мы судим о
действии, прослывшем дурным, и сила выражения, которой оно, должно быть,
отмечено, принуждают нас к пению. Измена заставляет нас петь оттого, что она
прекрасна. Мне казалось, что, предавая воров, я не только снова оказывался
бы в нравственном мире, но и вернулся бы к педерастии. Обретая силу, я
становлюсь своим собственным богом. Я диктую. Применительно к людям понятие
"красота" предполагает для меня гармоническое созвучие лица и тела, к
которому порой добавляется мужественная грация. При этом красота
сопровождается великолепными, властными, царственными движениями. Нам
кажется, что в их основе лежат весьма своеобразные моральные принципы, и,
культивируя в себе подобные добродетели, мы надеемся вдохнуть в свои бледные
лица и гнилые тела ту же мощь, которой природа наградила наших любовников.
Увы, эти добродетели, которых они начисто лишены, являются нашей слабостью.
Сейчас, когда я пишу эти строки, я думаю о своих любовниках. Я хотел
бы, чтобы они были пропитаны моим вазелином, мягким, с легкой примесью мяты
веществом; я хотел бы, чтобы их мышцы были окутаны этой нежной прозрачной
пленкой, без которой их самые драгоценные свойства кажутся менее
привлекательными.
Говорят, что, если человек лишается какой-либо части тела, оставшаяся
часть становится более сильной. Я тешил себя надеждой, что член Стилитано
вобрал в себя силу его отсеченной руки. Долгое время я представлял себе
могучий орган гигантских размеров, способный на крайнюю дерзость, хотя
поначалу меня заинтриговало и то, с чем Стилитано позволил мне ознакомиться:
единственная складка его голубых полотняных брюк, забавным образом четко
обозначенная на его левой ноге. Быть может, эта деталь не настолько сильно
будоражила бы мое воображение, если бы Стилитано то и дело не подносил туда
левую руку и если бы он, подобно дамам, которые делают реверанс, образующий
складку, не зажимал столь бережно ткань ногтями. Я не верю, что он никогда