"Валерий Генкин, Александр Кацура. Дятлы-рояли" - читать интересную книгу автора

подъезда, представила стерильный уют своей кухни, холод большой, чисто
прибранной комнаты, повернулась и пошла в кино.
Давали какую-то комедию, грустную и нелепую.
Рассказы Ильи Игнатьевича о птицах Ксения Ивановна слушала вполуха,
хотя виду не подавала. Думала о своем. То мужа вспоминала, еще молодого, до
болезни, то консерваторский класс с белым роялем, то медучилище, то ясные
глаза мальчишки в детской комнате и голос его, очень искренний: "Я потому,
тетенька милиционер, Сашка порезал, что он биту мою зажал. Хорошая бита, сам
лил..." Тетенька милиционер не выдержала, сломалась.
Старалась, правда, не опускаться, следила за собой. Журналы покупала на
автобусной станции, старик киоскер оставлял "Новый мир", "Иностранку",
"Неделю". Ходила иной раз и в театр, на выставку. А на концерты, в оперу -
на живую музыку - никогда. Не могла смотреть на волшебные руки людей - там,
на сцене или в оркестровой яме. Сразу ощущала два своих негнущихся пальца,
боль возвращалась через тридцать почти лет. Зато дома, поставив пластинку на
черный тяжелый диск, Ксения Ивановна начинала жить настоящей, а не
выдуманной жизнью. Под звуки "Страстей по Иоанну" все это - анализы крови и
желчи, мочи и ликвора, молочные обеды с Ильей Игнатьевичем, редкие письма и
звонки дочери - исчезало, и она, перестав притворяться лаборантом и женщиной
средних лет, восходила по бесконечным ступеням хоралов, выше, выше, сладко
цепенела душа, и медленные слезы радости стекали по ее щекам.
"У птиц ведь свои композиторы, Ксения Ивановна. И свой Бах. Глухарь.
Застаньте его на току - сколько размеренной страсти в глухариной любовной
песне..." Чудак Илья Игнатьевич! Убегает теперь после работы как ошпаренный.
Вваливается, должно быть, в свою берлогу, достает из "Морозко" кислый
крупчатый творог, ест с кефиром, повидлом мажет, чтоб не морщиться, и
садится разглядывать цветные картинки при свете торшера. Вообразить его
цветущим деревом! Это, однако... Да это все равно что принять ее, Ксении
Ивановны, комнату за старинную гостиную с барочной мебелью... Ксения
Ивановна жила на втором этаже кооперативной башни, облицованной веселой
зеленоватой плиткой. Широкая тахта в ее комнате застелена пушистым
новозеландским пледом, в полках среди книг посверкивают хрустальные вещицы,
голубеют за стеклом серванта высокие бокалы, привезенные дочерью из
Чехословакии. Но сейчас она не замечает этого. Она отчетливо видит синие
штофные стены в золотых медальонах, легкую лепнину потолка, ореховый узор
паркета, голубую, под стать стенам, обивку диванов и кресел и множество
людей, замерших в ожидании. Илья Игнатьевич, нахохлившись, сидит рядом с
литой фигурой боцмана, на шелковом пуфе пристроился старик киоскер, за
которым стоит ясноглазый паренек, так мастерски отливающий биты.
А вот другой мальчик, постарше, тоже ясноглазый,- вожак ватаги, оравшей
в лучезарной тишине майского вечера: В-Союзе-нет-еще-пока-команды-лучше-
"Спартака".
Тогда он больно крутил ей запястье и приказывал кричать: "Спартак" -
чемпион!" А сейчас сосредоточенно ждет, сидя между ее дочерью и худым
сутулым мужчиной, отвернувшим лицо. Еще дальше, в полутьме,- сжавшаяся пара
старичков, он и она, но лиц их тоже не разглядеть. Только что убрали ворох
цветов с белой крышки рояля. Больше ждать невозможно. Она опускает руки, и в
воздухе повисают нервные взрывы скрябинской сонаты.
Василий Лукьянович был молчалив оттого, что стеснялся грубого, громкого
своего голоса, ставшего таким от прошлой его морской службы. А после