"Валерий Генкин, Александр Кацура. Дятлы-рояли" - читать интересную книгу автора

контузии, поразившей Василия Лукьяновича в самом конце войны, стал он
глуховат на правое ухо, отчего заговорил еще громче. Кончал он службу в
тылу, сначала санитаром, потом фельдшером. Дело оказалось непустое, и
продолжал бы он эту работу на гражданке, да только досаждали бестолковые,
еле бормочущие пациенты, сами не знавшие, что с ними стряслось.
Приходилось переспрашивать по многу раз, наклоняя левое ухо.
Василий Лукьянович поразмыслил и пошел в лаборанты.
В людях Василий Лукьянович ценил основательность, в речах - трезвость,
в поступках - дисциплину и разумность. Ксению Ивановну уважал, угадав в ней
характер за внешней мягкостью. Илья же Игнатьевич, хотя и врач и начальство,
был, по его меркам, человек несерьезный, пустоватый человек, звенящий
какой-то, а потому Василий Лукьянович своего коллегу жалел, внешне; правда,
никак этого чувства не проявляя. Но то, что услышал он сейчас,случайно,
конечно: курил после обеда на лавочке за кустами жасмина, когда Илья
Игнатьевич и Ксения Ивановна прошли мимо,- поразило и расстроило Василия
Лукьяновича. Скажите пожалуйста, дерево у человека в квартире выросло. Дятлы
стучат. Заместо потолка - небо. Ну и наплел. Ну и гусь. И Ксения Ивановна
хороша.
Нет чтобы одернуть, коллегу в чувство привести. Эх, все-таки баба есть
баба. Слабая порода.
Дятлов было два. Под их уютный перестук Илья Игнатьевич, умильно
прикрыв веки - притворщик!- следил, как плавно движется она по комнате,
собирая на стол. Вначале покрыла его - Василисиным взмахом от себя -
хрусткой, в квадратах складок скатертью, уже лет пять не тревожимой в нижнем
ящике гардероба. Поставила две тарелки толстого фаянса и рядом с каждой
положила тронутую желтизной салфетку в серебряном потемневшем кольце. Птицы
на миг угомонились, непривычная тишина заставила его поднять голову и
потерять из виду стол и руки Ксении Ивановны. Оказалось, дятлы взлетели
повыше и возились там с гнездом, притыкая былки и веточки. За последнее
время торшер заметно вырос. Буйная крона скрыла, унесла вверх протечный
потолок. Илья Игнатьевич вглядывался, любопытствуя увидеть знакомые желтые
кляксы, но глазам открывались синие куски неба, где выше редких облаков
завис темный крестик сапсана.
Он снова опустил глаза. Два невидимых - от чистоты и тонкости - бокала
таяли друг против друга, а в стороне, на краю стола, теплым куриным духом
исходила фарфоровая супница, оперенная ручкой половника. Ксения Ивановна,
должно быть, решила, что он задремал. Тихо отвела рукой синецветную ветку,
наклонилась и сказала:
- Илюша, Илюш, встава-ай. Обед на столе. Боже, хорошо-то как.
Худой мужчина и старички уже были на своих местах. Она скинула плащ,
прошла в дальнюю комнату переодеться. К инструменту вышла в черном бархатном
платье, села за клавиатуру и задумалась. Первый звук полоснул пространство.
Он резал его и рвал, и в черные треугольные дыры лезли другие звуки. Вот они
хлынули неостановимой лавиной - бантов, колпаков, чулок под летящими
фалдами. Они хватают ее и тащат, она смеется и отбивается. Жарко горит
солнце на рожке охотника. Пастушок идет краем поля, закинув голову к
ликующему небу, и сквозь гуд недалекого леса пробиваются крики валторны. А
там, за углом, за внезапно открывшейся крепостной стеной, за островерхими
башнями тесного города взрывается ярмарка, заполняя собой кривые улочки,
булыжные площади, колокольчиковое поле. Солнце заходит, светло и волшебно