"Эргали Эргалиевич Гер. Сказки по телефону, или Дар слова " - читать интересную книгу автора

милиция, воры в законе, известные всей стране артисты и прочий пьющий народ.
Оказалось, что пьют все. Вся страна. Вся страна припала пересохшим ртом к
кранику, которым заведовала Вера Степановна, и все четыре года, пока закон
не выдохся, магазин на углу Михалковской и Большой Академической
бесперебойно работал в двойном режиме. Днем это был обычный осаждаемый
толпой винно-водочный с быстро пересыхающим источником благодати - зато под
вечер, когда магазин закрывался и персонал, булькая сумками, разбредался на
кривых ногах по домам, в железных воротах со двора открывалось крохотное
квадратное оконце, маленькое смотровое оконце с лучезарными видами на
гостиницу "Москва" посреди белой столичной площади, на розовые молдавские
виноградники и мирный азербайджанский город Агдам. Невероятные эти виды
манили толпы паломников со всех концов огромного города - это была самая
популярная, самая надежная точка по всей Москве. Сюда вороньем слетались
таксисты, сюда ехали с ветерком на частниках, сюда брел, спотыкаясь и падая,
исстрадавшийся пеший люд. Игорь с Серегой, герои первой части нашего
правдивого повествования, подавшиеся к тому времени в кооператоры, не раз и
не два гоняли по ночам на лихоборскую точку, всякий раз как бы заново
поражаясь размаху промысла, серьезному, профессиональному подходу к делу.
Тишина и порядок царили на Лихоборах. Здесь не пыхтели моторы, не хлопали
дверцы, не орали дурные сиплые голоса. Здесь - без всяких там закидонов -
запрещалось распивать спиртные напитки. Моторизованным ходокам вообще не
рекомендовалось выходить из салона: угрюмого вида распорядитель забирал
деньги, указывал, где поставить машину, заученно бормотал "мотор глушить,
дверцами не хлопать", а минут через пять возвращался с товаром, подавая
бутылки прямо в салон. Пьяный дебош, разнузданное веселье, всякие там потуги
на братание пресекались быстро, жестко, но без садизма - чувствовалось, что
работают деловары, а не менты.
Чего это стоило Вере Степановне в смысле денег, времени и энергии,
знает только она сама. К началу перестройки ей было немногим за тридцать,
хотя вряд ли кто из мужчин всерьез задумывался о ее возрасте - она
смотрелась дамой без возраста, расплывчато и слегка устрашающе, если знать
эту категорию полных, усатых, до поры до времени абсолютно здоровых женщин,
способных перепить, перематерить, а при надобности и размазать по стенке
любого крепкого мужика. При всей своей тертости она была прямой как рельса,
то бишь, ежели без околичностей, грубоватой пробивной бабой шести с
половиной пудов очень живого веса, перемогавшейся без мужиков не без
терпкого, застойного озлобления против их паскудного рода. В разговоре она
накатывала как волна, шлепая смачные выражения впритирку друг к другу, умела
уважить начальство живым словцом, натуральным, так сказать,
словотворчеством, зато с подручными обходилась канцеляризмами пополам с
матом, удручая народ вульгарной обыденностью брани и грубым бесчувственным
сладострастием. Ее побаивались не только грузчики, шоферня, охранники, вся
эта мелкая приторговая челядь мужского рода, но и мордастые мясники,
обедающие сырыми бифштексами по-татарски; даже подпольные оптовики,
натуральные волкодавы, вкусно воняющие кобурой под мышкой, и те поеживались
под взглядом этой чугунной бабы. От какого такого бесшабашного Виктора
ухитрилась она зачать Анжелку - Анжелу Викторовну - никто не знал, даже сама
Анжелка. "Папашку твоего зеленый змий забодал", - ответила она на вопрос
четырех- или пятилетней дочери - и слово в слово повторила эту фразу спустя
пять лет, когда Анжелка переспросила.