"Сергей Герасимов. Портрет художника в зрелом возрасте" - читать интересную книгу автора

Вот я снова вспомнил тот день, когда начал писать повесть на большом
листе.
Достаточно закрыть глаза и я вижу: ранний вечер, около семи, конец
зимы, в доме тепло от электрического света (в моих воспоминаниях
электрический свет всегда теплый, хотя сейчас я вижу, что он звучит как
крик - долгий крик не о помощи, не от боли, не от страха, а просто ни о
чем); две застеленные кровати, ковер на стене, выключенная настольная лампа
и множество теней, каждая из которых на что-то похожа. Плохо то, что сейчас
в мое воспоминание внедрился письменный стол - тот стол, который я купил уже
взрослым. Логика убивает память, подсказывая, что писать можно только на
столе, а никак не на полу. Еще логика подсказывает мне, что такого большого
листа, какой я помню, просто не могло быть.
Воспоминание подчиняется логике и умирает.
Все следующее дсятилетие я ничего не писал, обучаясь изображать палочки
и крючки. Пришло время и я овладел этим мастерством. Я не писал ничего
хорошего, но изредка испытывал свое умение, опасаясь, что оно исчезнет.
Вечерами, где-нибудь летом, на даче, я начинал говорить и собирал своими
словами маленькую толпу маленьких поклонников - человек примерно до восьми
или десяти. Мне ничего не стоило удерживать их внимание сколь угодно долго -
я даже мог смотреть в их зрачки и наблюдлать процесс постепенного
стекленения, умирания мысли и самости, словно бы в зрачках кристаллизовалась
соль. И, чем дольше я рассказывал, тем непрозрачнее становились зрачки.
Потом я пугался и обрывал свой рассказ. Меня просили продолжить и, порою, я
все же продолжал. Я приобрел репутацию человека, который больше всего на
свете любит, чтобы его просили. Сейчас я уже вполне привык к виду
остекленевших зрачков, совсем остекленевших. Иногда я специально гуляю среди
модных книжных развалов - там где все книги имеют блестящие обложки, а на
каждой второй обложке есть голая загорелая женщина и всякий раз это одна и
та же женщина, если хорошо присмотреться. Так же хватает мускулистых мужчин
на обложках, и каждый раз это один и тот же мужчина. Есть немало
нарисованных монстров, которые всего лишь разные воплощения знакомого мне
Горыныча - к сожалению, нарисованные вопрощения. Сейчас я даже рад видеть
остекленевшие зрачки - это означает, что искусство все же идет в массы и
держит массы цепко, как энцефалитный клещ.
Вторым моим напечатанным произведением (после жизнеописания Марьи
Ивановны) была повесть Гоголя "Портрет". Я случайно обнаружил в доме толстую
книжку с зеленым выпуклым Гололем на обложке (нос Гоголя выдавался далее
всего и поэтому был стерт до бело-бумажного цвета - его стерли другие
книжки, вдвигаемые и выдвигаемые; каждой книжке хочется утереть Гоголю нос).
Я прочел Гоголя от корки до корки несколько раз. Потом попробовал читать
задом наперед и по отдельным страницам вразброс (книга рассыпалась), но так
и не нашел объяснения сказке. Так писать люди не могут. Они просто иначе
устроены. Эта книга могла быть написана инопланетянином, например. Несколько
страниц я даже не поленился разрезать на отдельные буквы, буквы смешал и
разложил в случайном порядке - даже от этого ощущение сказки не пропало.
Если вы не верите мне, то попробуйте проделать те же манипуляции с вашим
собственным Гоголем - только отнеситесь к этому с душой.
Разрезая и складывая Гоголя по-новому, я приметил тонкое и неожиданное
чувство, ровно, как ручеек, струившееся сквозь меня. Разрезать страницу мне
было куда менее приятно, чем складывать ее снова. Я проверял вновь и вновь,